Матей Конядра согласился на предложение Кнышева и на следующий день, при участии ротного командира Войтеха Бартака, провел выборы политрука. В кавалерийском отряде как бы посветлело.
Бартак потом рассказывал Кнышеву, что когда Йозеф увидел, как за него голосуют даже коммунисты, он чуть слезу не пустил и тотчас принялся за дело.
— Я иногда забегаю к Йозефу, — ответил Бартаку комиссар. — И ты разговаривай с ним на людях: пусть не думают, что мы его игнорируем. Такие прямодушные ребята, как он, нужны нам чем дальше, тем больше. Того и гляди мы двинемся из Елани, и Йозеф сам убедится, что у тебя ему больше будет дела. От безделья силы теряешь — я это на себе испытал. Пусть Йозеф и дальше ходит в разведку, да с самыми важными заданиями, пусть гоняет казаков по степи, увидишь, он скоро себя найдет. Потом мы пошлем его в Чехословакию на организаторскую работу.
Произошли в полку и другие перемены. Ротный Коничек стал начальником штаба полка, ротный Нога — адъютантом командира полка Голубирека. Войтех Бартак сдал стрелковую роту Пулпану, а сам принял командование над первым батальоном Сыхры. Голубирек попросил начдива назначить Войту своим заместителем. Новый комбат забрал к себе кавалерийский отряд Конядры. Второй батальон взял русский, Алексей Калмыков, — паренек еще моложе двадцатитрехлетнего Бартака, но такой же бесстрашный удалец.
* * *
Шестнадцатая дивизия опять двинулась в наступление. Не ожидавшие этого белогвардейцы отступили до Филонова, там попытались контратаковать, но шестнадцатая дивизия разгромила их и заняла город. Полки разместились в прежних своих помещениях, охранять эшелоны и станцию назначили роту Пулпана. Командир батальона Бартак зашел с Яном Пулпаном в канцелярию вокзала и сухо предупредил начальника станции о том, что его ждет, если он будет вести себя, как его предшественник. Начальник станции — человек о большим животом и седеющей бородой, выглядел так, словно у него болели все зубы. Его маленькие глазки перебегали с Бартака на Пулпана, на их потертые кобуры. К телефону приставили красноармейца-телефониста. На телеграфном аппарате работала Катя Разумова, но Войта словно и не замечал ее, хотя видел, что она не спускает с него глаз.
В тот же день Войта устроил, чтоб горсовет поселил его и Пулпана в доме, в котором жила Катя. И когда она вечером пришла домой, то нашла Войту в своей комнате — так и рухнула в его объятия, не успев даже объяснить, как она очутилась в Филонове.
Ондра Голубирек поспешил в дом мукомола Бухарова. Стариков не было: узнав, что Киквидзе в Елани казнил их младшего сына, они поостереглись остаться в городе, когда Киквидзе опять его занял. Женя Бухарова до утра проплакала на груди у Ондры, который не знал, как ее утешить. Он был членом суда, судившим капитана Бухарова, и не отважился сказать Жене, каким оказался ее братец.
Покоя дивизии не было. Белые пытались отбить Филоново, Киквидзе не впускал их в город, отражая их атаки русскими конными полками. Заамурцы совершали налеты на отдаленные станицы — то были уже не те новички, которые поддались тогда панике под Урюпинской; теперь они били белых везде, где только сталкивались с ними. И имя их командира Николая Михайловича Волонского долетело до Алексикова, а станичники донесли его и до Усть-Каменной. Громовое «ура» заамурцев внушало ужас казакам.
Эскадрон Конядры был оставлен для службы при штабе дивизии.
— Это мне нравится, — радовался Ян Шама. — Признали, что нам нужно отдохнуть. Хоть отъемся тут немного. Аршин, уступи мне одну из своих красавиц, чтобы кровь не застоялась!
— Я тебе уступлю вдову, — сказал Аршин. — Она пироги с курятиной здорово печет, как ее покойный муж — пекарь. Его убили белые, она теперь свой цветок только нашему брату дарит. Смотри только, она сперва испытывать тебя станет — а вдруг ты замаскированный красновец!
Свадьбу Ондры Голубирека с Женей Бухаровой справили торжественно.
Сам Василий Исидорович Киквидзе сидел за столом, Шама и Ганоусек были за виночерпиев, Лагош с Ганзой подавали угощение. Войта Бартак сидел напротив Кати Разумовой, а она смотрела на него влюбленными глазами и вздыхала: как это, должно быть, прекрасно, стать женой молодого командира Красной Армии!
— Красивая девушка эта Женя, — высказался Шама на кухне, — ей, может, и восемнадцати нет, но я бы на ней не женился. Еще один ее братец, майор Бухаров, у белогвардейцев, и, если кто из наших его заарканит да приведет к начдиву, девчонка начнет мстить полку. А как иначе? Из богатой семьи — недаром зовется Евгенией, словно княгиня какая. Евгения Михайловна. Это обязывает. Может, она Голубиреку в постели голову отрежет, бывали же такие случаи в истории. Вспомни Юдифь и Олоферна из Библии…
— Не тот пример берешь, балбес, — захохотал Аршин. — Иной раз женщина ради любимого посылает к черту всех братьев и сестер! Помни — любовь, брат, не картошка. Но все равно и я говорю, как уже говорил: лучше бы этой свадьбы не было. Это вроде союза борзого кобеля с волчицей.
Незадолго до конца свадебного пира прискакал адъютант Банков с сообщением, что к Филонову подходят белые и командует ими майор Бухаров, старший сын мукомола. Веселье мгновенно кончилось — командиры поскакали к своим частям. И утром шестнадцатая дивизия отошла от Филонова: слишком силен был натиск казаков. Но к вечеру Киквидзе снова занял город. Казаки не пали духом, и через два дня Филонове опять очутилось в их руках. Голубирек спрятал молодую жену на мельнице ее отца: было уже точно известно, что командует белыми ее брат, а на мельнице он ее искать не станет.
И опять судьба сыграла шутку — добрую или злую, трудно решить. Во время контратаки майор Бухаров столкнулся с батальонным командиром Войтой Бартаком. Схватка разыгралась неожиданно. У обоих не было времени вынуть пистолеты, и они кинулись друг на друга с шашками, по-гусарски, оба быстрые, опытные фехтовальщики, только сердце у Бартака было моложе и яростнее. Он ранил коня майора, и они стали рубиться. Натан Кнышев увидел их смертельную схватку, и его обуял страх за Войту, но, когда он к ним подоспел, Бухаров лежал уже недвижим на глубоком снегу, а Бартак дрался с есаулом.
Дивизия опять отбила Филоново.
После этого долгое время на всем участке фронта было спокойно. Женя не выходила из дому, все время плакала и не пускала Ондру Голубирека в бой.
— Пусть за тебя едет твой головорез Бартак!
— Женя, не забывай, я командую полком, — кричал Ондра, но тут же обнимал ее и старался рассеять ее ненависть к Войте. Старания его были напрасны, и, чтоб успокоить Женю, Голубирек попросил разрешения начдива взять ее в полк.
Киквидзе разрешил очень неохотно:
— Ведь кулацкая дочь! Не хотелось бы мне видеть ее с винтовкой в руках… Знаете, мы, грузины, все еще предпочитаем видеть женщин хозяйками застолья. Но если вы иначе не соглашаетесь, пошлите ее в штаб Коничека.
Иржи Коничек принял Женю Голубирекову и пристроил ее к пишущей машинке. В походе он подсаживал ее на лошадь и заботился только о ней. Кавалеристы Конядры, глядя на это, посмеивались:
— Я так и вижу, как Ондра всаживает пулю в Ирку, — фыркал Аршин.
Части Краснова вели наступление на дивизии Красной Армии в бассейнах Волги и Дона. Повсюду завязывались ожесточенные бои. То белогвардейцы прорвут фронт где-нибудь на фланге, то Красная Армия разобьет белых, яростно сражаясь за отдельные хутора и местечки. Люди гибли без числа, деревни покрывались пеплом. Немцев и австрийцев, проигравших войну на западе и юге Европы, погнали с Украины, из Белоруссии и Прибалтики, и Краснов лишился подвоза оружия и боеприпасов. Казачьи атаманы выходили из повиновения и грабили станицы. Шестнадцатая дивизия Киквидзе дралась беспрерывно. Расстояния в расчет не принимались. Кавалеристы ели, а то и спали, не слезая с коней.
Глубоким снегом заметало к утру развалины, пепелища, заносило следы боев. Перед взором чехов-красноармейцев вставали пейзажи родной земли, припорошенной снежком в канун рождества, — и порой ребята брались за винтовки с тяжелым вздохом.
* * *
Усть-Медведицкая лежит в излучине Дона, и со степью ее связывает деревянный мост через протоку, впадающую в Дон. Станица над рекой, за протокой, как неприступная крепость. Есть в ней и пристань, и вокзал. Шестнадцатая дивизия овладела Усть-Медведицкой смелым обхватом. Киквидзе был при этом ранен, но оставался в цепях атакующих, пока те не перешли по деревянному мосту в станицу. Белые оборонялись, цепляясь за каждый дом, и отступили тогда лишь, когда красные заполнили все улицы.
Голубирек спросил Кнышева, как дела Киквидзе, и, узнав, что начдив только ранен в бедро, стал звонить по телефону в свой штаб, расположенный в помещичьей усадьбе в двадцати километрах от станицы, и сообщил, что остается ночевать в Усть-Медведицкой. Женя, на том конце провода, горячо заклинала его никуда не ходить ночью.
