поднимались от семи родников и, скрещиваясь в синем полуденном небе, тонко и нежно звенели…
Перевод Л. Румарчук.
АРОМАТ РОДИНЫ
Рассказы
ПЧЕЛА
Я сижу у окна и смотрю на маленькую пчелку, что бьется между тяжелыми пыльными рамами. Как она попала сюда? Редко увидишь пчелу в этом каменном городе… И вот в моем воображении вспыхивает ясный летний день, и я будто вдыхаю, как прежде, щедрый аромат горных лугов и цветов, рожденных жаром солнца и соком земли.
Вот я бегу босиком по лужайке по высокой, выше колен, траве. Под лучами солнца пламенеют цветы, и папахи вечных снегов на вершинах гор сияют серебристой голубизной. Песня жаворонка, мелодия, которую выводит стрекоза, жужжание пчел — все слилось в особенную тишину, звенящую долгим протяжным звоном. Живое и вечное слушает симфонию летнего дня. И я растворяюсь в нем, в этом солнечном дне, словно сливаюсь с землей, травой, цветами; смотрю в голубое небо, свежее и грустное, будто умытое детской слезой, и чувствую себя частицей всего, что вокруг; душа моя наполняется удивлением и восторгом, мне хочется взлететь, но, точно птенец с неокрепшими крыльями, остаюсь на земле.
А цветы вокруг кивают головами, дарят мне нежные улыбки. На лепестках тюльпана улыбка алая, у фиалок — лиловая, а у колокольчиков — голубая. И я тоже улыбаюсь им в ответ.
Бегу по залитой светом звенящей лужайке, поднимаюсь на пригорок, и тут моему взгляду открывается скошенное поле. Оно голо и похоже на бритую голову. Рядами лежат на нем цветы и трава, убитые безжалостными серпами. Мое сердце сжимается; я вдыхаю сильный, жгучий аромат умирающих цветов и понимаю, что они щедро отдают сейчас свету, воздуху и горам свое последнее благоухающее дыхание. Песня застывшего в вышине жаворонка печальна, и я чувствую, что восторг я желание взлететь оставляют меня.
— Иди сюда! — зовут меня косари.
Я бегу на зов.
Мужчины идут одним рядом, широко взмахивая косами, а на некотором расстоянии от них, наклонившись до самой земли, косят серпами женщины. «Смотрите-ка, пчелиные гнезда!» — восклицает одна, и все, побросав косы и серпы, подходят к ней. Я подхожу тоже и вижу на бугорке маленький рыхлый комочек — пчелиное гнездо. Слушаю жужжание пчел. Сколько же их здесь? Одна, другая, третья… целый рой. Странно, как они помещаются в таком маленьком гнездышке, которое лежит теперь на шершавой огрубелой руке… Это самая настоящая пчелиная крепость, и в ней сотни домиков, наполненные янтарным медом. «Здесь мы всегда находим соты», — говорит Сапинат и отламывает кусочек. Я беру у нее из рук несколько маленьких домиков, и мед мелкими каплями брызжет мне на ладонь. «Это пчелиные слезы, — вздыхает Рукият, прозванная Плаксой, — сколько пчелы трудились, чтобы наполнить соты!» В ответ ей все смеются: «Ох уж эта Рукият! Послушать тебя, так ни траву косить нельзя, ни мед есть!»
Я смотрю на соты, и мне кажется, что капельки, дрожащие в круглых оконцах, действительно похожи на слезы. Меня охватывают жалость, чувство вины, и моя ладонь, которую я было поднесла к губам, повисает в воздухе.
«Ну что ты, — говорит мне старая Ашакатун, — ешь, детка. Ведь пчелы трудятся не напрасно. В труде смысл их существования. Смотри, какие они маленькие, а сколько делают хорошего людям; их мед приносит радость и исцеление от болезней. А у человека смысл жизни в том, чтобы творить добро. Вы еще молоды, не понимаете этого, но послушайте меня: чем старше становишься, тем острее желание быть полезным другим, оставить что-то после себя, сделать счастливым хоть одно живое существо. Есть такая притча: однажды путник, пересекая чужой аул, встретил похоронную процессию. Присоединившись к ней, он спросил у родственников и друзей покойного, живого или мертвого провожали они в последний путь. Изумились аульчане: как покойник может быть живым? И тогда путник сказал, что человек остается бессмертным, если память о нем жива, если он оставил след в людских сердцах, если он творил добро, владел словом, кинжалом и конем… Вот что такое добро, дети мои».
Вкусный ароматный мед слегка обжигает горло. Но все-таки мысль о разрушенном пчелином гнезде и о погибших пчелах тревожит меня.
Я смотрю на маленькую пчелку в оконной раме, и в моей памяти оживает горный аул Хариколо — Хутор травы. Кто впервые назвал его так, не знаю. А травы и цветы действительно нигде не растут так буйно: низкому — до плеч, высокому — до талии… Жители аула славятся своим трудолюбием. Здесь никогда не голодали, даже в тяжелые засушливые годы. Говорят, что если житель Хариколо, скачущий на коне, заметит на дороге колосок, то он остановит коня, спешится, поднимет колосок, протрет его между ладонями, положит зерно в рот и только тогда продолжит путь…
Картошка в Хариколо рассыпчатая и крупная, такой во всем свете не сыскать, морковь здесь особенная, фиолетовая, куда больше обычной, сладкая, точно среднеазиатская дыня. А харикольский мед — настоящее янтарное чудо! Скажи только на базаре, что мед из Хариколо, и тотчас покупатели сбегаются со всех сторон.
Я смотрю на маленькую пчелку, и в моем сердце оживает образ дедушки Наби. Я вижу дом, стоящий на самой вершине аула, и двор с небольшим огородом. Что только не растет там в осеннюю пору! Картошка, морковь, лук, петрушка, кинза, чеснок… А на деревьях — яблоки, груши, сливы.
Я вижу между рядами ульев высокую и гибкую, как у удалого воина, фигуру дедушки Наби. На его лице нет защитной маски — пчел он не боится. Аульчане говорят, что маленького Наби нашли когда-то на чашечке пчелиных сот и с тех пор он вот уже сто лет возится с пчелами: ведь дедушке Наби исполнилось сто лет.
Он подолгу стоит у своих ульев, как бы прислушиваясь к биению сердца каждого. У одного улья засияет, точно скала, освещенная солнцем, у другого — нахмурится, как сердитый утес, окутанный низко спустившимся туманом. Так меняется то и дело лицо дедушки Наби; он открывает крышки ульев, заглядывает в них, что-то передвигает, поправляет. Часами бродит он между своими голубыми домиками, обитатели которых строго соблюдают законы труда и продолжения рода. «Как легко было бы жить, если б миром людей так же правили справедливость и разум», — часто повторяет дедушка Наби, разговаривая сам с собой. Иногда он зовет в гости своих друзей и родственников. Сам снимает соты, а мы кладем их на большие саргасы. Дедушка Наби здоровается с каждой пчелой,
