никто не знает, что была в этом часе такая минута, когда Шапи выхватил кинжал из ножен, чтобы покончить с этими муками раз и навсегда. И, быть может, только данное Айшат обещание сделать кувшин к свадьбе помешало ему осуществить его намерение.
…Кастрюлю с мясным курзе, завернутую в полотенце и положенную под подушку, чтобы не остыло, Аминат нашла утром нетронутой.
Вот и настал этот день, день свадьбы. Такой долгожданный для Узлипат и Башира, такой мучительный для Шапи.
Невинная тропинка к воротам Башира казалась ему утыканной острыми гвоздями, а барабанная дробь — зовом на эшафот.
И все-таки Шапи, превозмогая себя, не только пошел на эту свадьбу, но и пришел одним из первых.
Еще издали он услышал традиционную свадебную песню.
Я завидую шалям
и платкам головным,
им легко прикоснуться.
к черным косам твоим,
к черным косам твоим… —
надрывался Хасбулат, безуспешно пытаясь придать нежность своему зычному голосу.
Ворота были распахнуты, и Шапи вошел в них. Песня смолкла. Шапи обвел взглядом длинные ряды сдвинутых столов на широком мощеном дворе и остановился глазами на барабанных палочках, повисших в воздухе.
Шапи понял. По обычаю он должен был спеть свою песню или положить на барабан свою каракулевую папаху как выкуп.
Спеть песню, когда сердце исходит кровью, словно изрезанное кинжалами. Спеть песню, когда в горле стоит ком, будто там застряла целая охапка колючек.
Спеть песню!
«Еще подумают, что я с горя забыл все слова. Пой!» — приказал себе Шапи и, поймав на лету брошенный Хасбулатом пандур, сильно ударил по струнам. Раздался странный надрывный звук, словно это в его сердце лопнула туго натянутая струна, и Шапи запел:
Если б в сердце мне пуля попала,
вынул пулю и был бы здоров.
Если б в сердце стрела мне попала,
я б за деньги позвал докторов.
Но любовь разрывает мне сердце,
не извлечь мне из сердца ее.
Пламя страсти сжигает мне сердце,
но не лечишь ты сердце мое.
— Налей-ка ему! — закричали за столом.
— До дна! До дна!
— Кто так здорово поет, тот и рог опустошит шутя!
— До дна! До дна!
Шапи принял из рук Хасбулата рог, ощутил губами холодную терпкость бузы и запрокинул голову.
— Словно не я, а сосед мой выпил стакан воды, — проговорил он, вытирая рукавом мокрые губы.
— Что ж, бузы нам не занимать! — весело откликнулся Хасбулат и снова наполнил рог.
— Ва! — воскликнул Абдулхалик и протянул ему свой рог — огромный турий рог тамады.
— Вот теперь наконец я почувствовал, что это буза! — воскликнул Шапи, расплескивая вокруг себя пену. — Дайте мне пандур! Я хочу петь!
Говорят, что деды были
боевой народ.
Уксус пили и хвалили,
говорили — мед!
И Шапи снова потянулся за рогом.
— Что с ним? — забеспокоился Хасбулат. — Я никогда не видел его таким. Ему нельзя больше пить.
— Садись, Шапи. Ты честно заработал себе место за этим столом, — сказал Хасбулат, незаметно отнимая у него рог и усаживая рядом с собой.
Шапи покорно опустился на скамейку. В ушах у него стоял гул. Перед глазами все кружилось. Блюда, выставленные на столе, блюда с жареными курами, с ягнятами, дымящимися в горячем пару, с горой зелени, казалось, то уносились вдаль, то приближались, словно дразня его. И плясало, плясало, смыкалось вокруг него пламя костров под большими медными котлами. Словно эти костры и эти котлы были приготовлены для того, чтобы спалить его, сжечь, стереть с лица земли… И вот сквозь этот гул, жар и бред прорвались голоса женщин. Говорили Пари Меседу и Патасултан.
— Башир-то не признает никаких адатов. Сам пошел за невестой. Уже с утра там. А оттуда вместе пойдут в сельсовет зарегистрировать брак, — громким зловещим шепотом сообщала Пари Меседу. — Что делается, что делается, прямо конец света…
— И правильно, зачем старье тащить в новую жизнь, — не поддержала ее Патасултан.
«Значит, он с утра там, у нее», — отметил Шапи. И вдруг все сразу встало на свои места. Блюда с яствами перестали кружиться перед глазами. И пламя костров, безмерно увеличенное его воспаленным воображением, снова стало обычным, чуть тлеющим под котлами огнем. Наступило отрезвление, а вместе с ним — тошнотворная слабость.
Шапи встал и, покачиваясь, отошел от стола. И тут же от костра отделилась Айшат и загородила ему дорогу.
— Вай, сынок, что ни возьму в руки — все твоя работа, — ласково проговорила она. — И эти котлы, и черпалка, и шумовка. А какой кувшин! Все прямо с ума посходили с этим кувшином. А профессор из города так даже сфотографировал его. Между прочим, очень хочет с тобой познакомиться.
— Спасибо, тетя Айшат. Я рад, что вам угодил, — скромно отвечал Шапи и сделал было движение к воротам. Но Айшат опять задержала его.
— Тебе, наверное, скучно, сынок. Ведь вся молодежь там, у невесты. Придумал какую-то новую свадьбу, комсомольскую, что ли! Еще пойдут класть цветы на то место, где будет памятник погибшим. Башир говорит, в городе всегда так делают. И ты бы, сынок, пошел с ними…
«Этого еще не хватало! Чтобы я собственными глазами видел, как они обмениваются кольцами, как ставят свои подписи в сельсовете, как он придерживает ее за локоть, как она, потупившись, поправляет рукой фату, как они опускают цветы на место будущего памятника и ветер (там, на возвышении, всегда ветер) раздувает подол ее длинного, ее белого платья…»
— Молодые идут! Молодые идут! — вдруг закричали за столом.
Все зашумели, засуетились, задвигали скамейками, повскакали с мест…
А молодые уже входили в ворота, легкие, сияющие, рука об руку. На Узлипат такое воздушное платье, словно вот-вот она взлетит в небо облачком. И вообще удивительно, как она до сих пор держится на земле! Прозрачная фата, подхваченная ветерком, трепещет за спиной как белое крыло. Хорош и Башир, стройный, с узкой талией, с мальчишеским выражением беспечности на загорелом мужественном лице.
И враз загомонили, заохали, заворковали женщины.
— Машааллах, Умужат, какие они красивые! — воскликнула Сакинат под самым ухом Шапи.
— И лицо открыто. А то, бывало, не знаешь, то ли у невесты глаза сияют от счастья, то ли, наоборот, опухли от слез, — подхватила Умужат.
— Сразу видать — счастливые! — вздохнула Пари Меседу.
— Тьфу, тьфу, иншааллах, чтоб не сглазить, — на всякий случай проговорила Айшат и сплюнула через левое плечо.
Но уже, раздвигая круг женщин, вышел вперед тамада Абдулхалик и, высоко
