потерь!
Я смотрю на его слезящиеся маленькие, уже совсем без ресниц глаза с покрасневшими веками. Сколько в них любви и нежности, точно в слове «родина» он растворяет свою душу…
— Этот аромат, доченька, состоит из запаха молока твоей матери, крови твоего отца, которую он проливал за нашу землю. Из запаха кизячного пламени в очаге, дыма над трубой родной сакли. Он состоит из любви, что раскрылась в тебе, как почка на молодой ветке, из первой загадки будущей матери, первой ее тревоги: «Кто под моим сердцем, девочка или мальчик?» Из ее мук, из первого крика новорожденного, из его первой улыбки, из его первого шага…
А над головой застыл, захлебываясь собственной песней, жаворонок. Дедушка Абакар опять посмотрел в небо, и слезы покатились по его впалым увядшим щекам.
— Из восторженной песни этого крохотного комочка…
Тут над нами пролетела ласточка, почти коснувшись меня крылом.
Аромат родины! Мое сердце сильно билось. Я скучала, очень скучала в чужой стране, но я не могла так точно выразить своих чувств. Аромат родины! Как правильно сказал дедушка Абакар! Все то, чем мы живем, и есть аромат родины. Да, да! Он состоит из запаха чебреца и фиалок родного Гиничутля, из свежести подмосковных снегов, из грусти берез, из запаха сосен на сибирской земле. Аромат родины…
И я вспомнила свою маму, вспомнила горячий хлеб, который подали мне на моей свадьбе, первый школьный звонок, первое стихотворение, напечатанное в стенной газете, вспомнила своего первенца, вспомнила боль и невыносимую грусть первой разлуки…
— Все мы, доченька, — продолжал Абакар, — сотканы из разных нитей любви. Как тебе объяснить? Вот, допустим, человек, это — ковер. В нем основа из самых прочных белых нитей, а потом на нее накладываются орнаменты из разноцветных. Без основы — нет ковра, а основа в человеке — любовь к родине. Орнаменты — это любовь к друзьям, любимому, детям, родителям, труду… Прочна основа — прочен ковер, прочна основа — прочен и человек, он велик и достоин уважения. Если, доченька, человека сравнить с деревом, то его корни — это любовь к родине, а ветки, листья, цветы и плоды — это любовь ко всему остальному. Отломим одну веточку из тысячи — незаметно, две-три — и это дереву не в ущерб. Соберем цветы, плоды, листья — дерево останется стоять, как стояло. А без корней?..
Наверное, в каждом бывает предчувствие смерти или последней встречи. Дедушка Абакар долго не отпускал меня в тот день, много говорил о родной земле, о любви, о предназначении людей…
Я много ездила по свету. Не однажды приходилось мне разлучаться с родиной, которая для меня начинается с маленького горного аула Гиничутля и тянется бесконечными просторами великой моей страны. И я всегда несу в своем сердце ее аромат, аромат земли, неба, солнца, чебреца, аромат скал, снега, дождя, облаков, сосен, березы, тропинки, луга, родников, реки, ручьев. Вдали от родины я всегда помню о ковре с цельной прочной основой, о могучем дереве, корни которого глубоко уходят в землю.
А дедушка Абакар спит теперь вечным сном под маленьким холмиком. Аромат родины состоит и из запаха свежей земли на его могиле, где под теплым апрельским солнцем просыпаются ростки цветов…
Перевод М. Магомедова.
БОЖЬЯ КОРОВКА
Я — далеко от дома. Июльский день в пригороде Бостона чист, ясен и свеж, а небо ярко-голубое, больно глазам. Ярка и зеленая трава в саду, где американские врачи принимают делегацию Комитета защиты мира нашей страны. Всех нас — и гостей и хозяев — объединяет общая тревога за судьбу Земли. Наверное, поэтому так легко нам говорить, так хорошо мы понимаем друг друга, ведь всем нам известно, что такое война. Репортеры задают десятки вопросов о Советском Союзе, о моем родном Дагестане. Я готова рассказать все, что знаю, о чем думаю, в чем искренне убеждена.
И вот в разгар беседы на мою руку садится божья коровка, ярко-красные лаковые крылья мгновенно смыкаются над ее спинкой.
Божья коровка… Интересно, за что тебя так прозвали? И кто первый проведал, что ты можешь предсказать, кто появится на свет: мальчик или девочка? Божья коровка, ты принесла мне весточку на своих глянцевых крыльях?..
Небо совсем опустилось на верхушки деревьев, их листья шелестят, растревоженные легким ветерком. В ровно подстриженной густо-зеленой траве нежно заговорил кузнечик. Моя рука застыла, как натянутая струна: я боюсь спугнуть божью коровку, мою нежданную гостью. Вокруг щелкают фотоаппараты, трещат телевизионные камеры, но букашка не обращает на все это внимания. Смотрю на нее, и воспоминания обволакивают меня, точно облако.
Горы. Сенокос. То тут, то там мелькают головы, покрытые лопухами. Я сижу возле Омардады, который точит косы и серпы.
— Омардада, гляди — бабочки, бабочки! — кричу я, вскакивая. Трава вокруг густая, высокая, она доходит мне до плеч.
— Не трогай их, доченька, — говорит Омардада грустно. Сняв с большого красного носа очки, он качает головой и долго трет ладонями маленькие глаза с выпавшими ресницами. — Пусть летают, видишь, какая красота вокруг?
— Не буду, — соглашаюсь я и повторяю: — Пусть летают!
Мне почему-то становится грустно, как Омардаде. Он долго молчит, прекратив работу.
— О чем ты думаешь?
Он смотрит на меня, будто видит впервые, и глубоко вздыхает.
— Не могу объяснить, доченька, ты пока не поймешь. — Омардада снимает большую папаху с облысевшими краями. Он носит ее, сколько его помню, и зимой, и летом. Внутри папахи — карман. Об этом я давно знаю. Как только Омардада снимет папаху, мы, дети, тотчас торопимся залезть внутрь. На дне кармана вышитый маленький бязевый мешочек — кисет, в котором хранятся табак, сухие прозрачные пленки от кукурузных початков — их используют на курево — и кремень.
Омардада достает все это, выворачивает папаху, ударяет по острой верхушке и в углубление складывает свои курительные принадлежности. Он разглаживает бугристыми, позеленевшими от летних работ пальцами сухой листик, достает из мешочка табак, насыпает на этот листик и, скрутив кальян, сует его за ухо. Потом высекает кремнем искру на коричневую пробку и прикуривает.
— Омардада, можно мне? — Я тянусь к кремню.
— Можно, доченька.
Я долго стараюсь добыть огонь.
— Омардада, почему у меня не получается?
— Сразу всему не научишься. — Он долго тянет кальян и выпускает большие клубы дыма. — Тут, доченька, не сила нужна, а уменье.
Он берет у меня кремень и легко высекает искры. И тогда, то ли привлеченная блеском искры или случайно, на мою руку опускается божья коровка — лаковые крылышки в черных пятнышках.
— Омардада! — я протягиваю руку.
— Божья коровка, гляди-ка! — И он по-детски улыбается. Его лицо светлеет. — Она прилетела из зеленого мира, доченька. Может,
