Вывод 2:
Кстати, океаны тоже надоедают.
— Я уезжаю, — выпалила она, едва Лёха продрал глаза в шесть часов утра по киевскому времени. И в семь по сомалийскому.
— Ну так-то мы все уезжаем. Сегодня отснимем порт и уезжаем в ночь.
— Я прямо сейчас. Хамди машину нашел. Я домой, Лёш.
— Какой домой?!
— В Киев. Мне до Могадишо чалить дохрена… заберешь мои шмотки из Кисмайо? Доки и деньги есть, по дороге не заблужусь!
А дорогой — мантра, мантра, мантра. Все двадцать часов до Могадишо — мантра. Философия жизни изменилась. Внезапно.
Вопрос восьми часов перелета:
Что дальше?
Что он хочет дальше? А она?
После их бурного недообъяснения — что может быть дальше? После того, как она сдуру от эмоций отрубилась, — может ли быть дальше? О чем думала? Опять позволила эмоциям взять верх. Плавали — знаем. Все уже было. Шило в заднице всегда ею управляло, а человеку, с которым она полтора года прожила, — не позволила.
Дура!
Единственное решение восьми часов перелета:
Он ей нужен. Он нужен ей.
Из иллюминатора на нее смотрело ее собственное отражение — изможденное, сонное отражение человека, не спавшего пару суток.
Но она не могла спать. Сон не шел. Ее ждал аэропорт имени Ататюрка. А оттуда — первым попавшимся рейсом в Киев. Домой. Домой — к нему. Потому что он тоже ждал. Должен был ждать!
Он
Который час Лукин торчал в аэропорту, с бешенством наблюдая в третий раз изменяющуюся цифру рядом с надписью Delayed. Глушил кофе, выпив, кажется, уже два ведра, и что-то мрачно жевал, не чувствуя вкуса.
Теперь Егор почти знал, где искать Руслану. Замзам, единственный контакт, который она ему оставила, назвал адрес дома — даже не гостиницы, дома! — где она поселилась. Не знал он того, вернулась она из своего чертового Босасо или нет… или вернется, пока он, наконец, долетит до чертового Могадишо и доберется до чертового Кисмайо.
Снова взглянул на табло. Пока цифра оставалась прежней. Посмотрел на часы — минутная стрелка сдвинулась на четыре деления.
Бесит!
Она
Бесит!
До красных точек перед глазами бесит.
Рюкзак за плечами, толпа выходивших людей, плохой английский соседки в самолете, которая не понимала, куда идти. Значит, по Сомали на сафари рассекать — ей нормально. А до багажного отделения добраться — проблема.
Очередь. Чертова очередь!
И забивавшая все на свете глухая ночь за окном, в которой она то ли потерялась, то ли пробиралась через тысячи километров, чувствуя только, как толкает в спину желание добраться скорее.
Поскорее не выходило. Следующий рейс до Киева через несколько часов.
Бесит!
И единственное — единственное вообще — что она могла сделать, чтобы быть хоть немного ближе, чтобы чувствовать себя хоть капельку ближе, это набрать его номер, надеясь, что он возьмет трубку, несмотря на ее вспышку. Потому что если не пустит обратно… если не пустит… куда ей от него?
Они
Телефон завибрировал в кармане деловито и нагло. Лукин, продолжая чертыхаться, достал трубку. Отвечать он не собирался. Бесят!
Но не ответить на этот звонок означало, что он зря сейчас сидит где-то в европейской части Стамбула, гипнотизируя надпись Delayed на табло отправлений. Надпись, состоящую их нескольких десятков диодов, которые бесили его вот уже который час подряд.
— Привет! — принял он вызов, пока мысль вслед за глазами металась по табло, толпе, часам…
Кажется, да нет, наверняка, было что-то еще, что выхватывал взгляд. Но это больше не имело значения. Самым главным сейчас было услышать ее голос.
— Егор! — взволнованно воскликнул этот самый голос, и ему чудилось в нем облегчение. Или оно там и правда было. А потом привычно — абсолютно привычно — Руслана затараторила: — Егор, я еду домой! Прости… в смысле, привет. Я еду домой, я утром буду… если чертов рейс не отложат. Я уже в дороге. Я еду домой, слышишь?
— Ты где? Какой рейс? Где ты едешь?
— Я не еду… ой… в смысле… стою… нет, хожу… я всегда хожу… как дурак. Я в Стамбуле. Минут сорок назад прилетела. Егор, я сразу поехала домой, слышишь? Ну… после того… Я утром буду дома. Я обещаю!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты в аэропорту?
— Ну да. Билеты взяла, жду теперь.
— Где ждешь? Руслана, я тоже здесь.
На другом конце воцарилось молчание. Недлинное. Но ощутимое. Потом он услышал судорожный вдох.
— Если ты мне скажешь, что тоже в Ататюрке, я прямо здесь в обморок грохнусь.
— Не надо, иначе ничего тебе не скажу, — рассмеялся Егор.
— Где? — требовательно выкрикнула она.
— Ты далеко от фуд-корта?
— Черт, понятия не имею! — Руслана коротко рассмеялась и стала оглядываться по сторонам, пытаясь разглядеть что-то, что можно назвать приметным опознавательным знаком. Замерла на месте, прекратила собственное бесцельное мельтешение в броуновском движении бесконечно прибывающей и убывающей толпы. Табло. Почти глянцевый пол. Семейство арабов. Чьи-то чемоданы под ногами. Егор приехал. Она еще крепче сжала пальцами телефон и выпалила: — Короче, ищи сумасшедшую!
— Чего? В смысле?
— В этом! — Руслана убрала от уха трубку и снова отчаянно огляделась. Глубоко потянула носом воздух и неожиданно слишком громким, сильным голосом для человека, который находился в пути вторые сутки, запела:
What'll you do when you get lonely
And nobody's waiting by your side?
You've been running and hiding much too long
You know
It's just your foolish pride
(Что ж, в турецкой полиции она еще ни разу не сидела, вот будет весело).
Layla, you've got me on my knees
Layla, I'm begging, darling please
Layla
Darling, won't you ease my worried mind
Ее голос зазвучал где-то совсем близко. Настолько близко, что ему казалось — голос его обнимает, до него дотронуться можно. Живое и настоящее среди бреда последних недель.
Лукин ринулся сквозь толпу и очень скоро увидел ее. Росомаху. Со сгоревшим красным носом, с которого наверняка облезала кожа. Со смешным пучком отросших волос на голове, сейчас напоминавших солому — тоже от солнца, дороги, пыли. В черной футболке и джинсах — ее любимых, с канадским флагом на заднице, болтавшихся сейчас так, будто она сбросила никак не меньше пяти килограммов, что при ее габаритах было почти критично. Она держалась за лямки здоровенного рюкзака, дикими глазами озиралась по сторонам — потому что на нее смотрели зеваки — и продолжала петь, словно боялась, что кто-нибудь ее заткнет, но разве заткнешь Дженис Джоплин, если ей нужно горланить?
I tried to give you consolation
When your old man had let you down
Like a fool, I fell in love with you
You turned my whole world upside down
Laylaааа…
— Думаю, весь аэропорт покорен, — сказал Егор, умудрившись подойти к ней незамеченным — толпа способствовала.
Она стремительно обернулась к нему. И замолчала. Только несколько хлопков донеслось до ее ушей. Но слыша их, не осознавала. Две бесконечные недели и… сколько-то дней. Руслана перестала их считать в перелете. Сбилась.
— Оливки целиком не глотала, к наркоторговцам в логово не совалась, от собак держалась подальше, — звонко отрапортовала она.
— Что не может не радовать, — улыбнулся он и, крепко обняв, притянул к себе.
Несколько секунд она стояла молча, цепляясь за его куртку и чувствуя большие теплые руки, дороже которых не было ничего на свете. Ехал за ней. Он ехал за ней! И от этого гулко и болезненно нежно стучало сердце, и ей казалось, что она сама — одно сплошное сердце.
Потянулась к его уху и тихо сказала:
— Не отпускай меня больше от себя. Все равно без толку. Не могу работать, когда тебя нет.
Он вдохнул ее запах, сжал еще сильнее и проговорил:
— Я могу, но мне это не нравится.
— Злишься?
— Нет.
— А раньше? Знаю… злился. Я тоже… Больше не пустишь?
— Тебя покусали в твоей Африке? — удивился Лукин.
— Нет. Я скучала.
— Домой?
Руслана отняла голову от его груди и посмотрела в лицо. На губах ее играла улыбка, и что-то вечно ему знакомое, вечно ему необходимое, вечно им любимое — неугомонное отразилось в росомашьих глазах.
