— Когда?
— Когда намазал своей кровью точку на твоем лбу, когда амулет тебе повесил.
Василий долго молчал, потом спросил растерянно:
— Но почему… Почему он выбрал меня? Он же видел меня всего пять минут?
Алик задумался:
— Значит, ему и этого хватило. Он все понял.
Василий заорал хриплым шепотом, озираясь по сторонам:
— Что? Что он мог понять? Что я, паренек с Васильевского острова, его наследник? Чушь! Васильевский остров на Гаити! Чушь!
Алик тронул пальцем красный амулет на груди Василия:
— Сними его, Вася.
Василий, втянув подбородок в грудь, со страхом глядел на красный амулет.
— Сними его, Вася. Сними сейчас же. Сам сними.
Василий поднял голову, вытянул шею и, как змею,
снял с груди кожаный шнурок:
— Куда его?
— Положи на блюдечко.
В блюдечке среди разломанных ампул лежал красный кривой кинжальчик с белым глазком на рукоятке.
Василий посмотрел на Алика и выдохнул с облегчением:
— Ну ты чума. Это и все? Все лечение?
Алик не отрываясь смотрел на амулет:
— Лечение еще не началось. Мы пока разбираемся… Мы должны понять, почему… почему он выбрал тебя… именно тебя…
Василий покачал головой и устало откинулся на подушку:
— Я не могу. Давай ты сам, Саша.
Алик посмотрел на него печально:
— Берегись, Вася… берегись…
— Кого? — схватил его за руку Василий.
— Себя берегись, — сказал Алик и встал.
— Ты куда?
— Я устал. Мне сегодня ночью тоже досталось…
Василий откинул одеяло и сел на кровати:
— Убежать хочешь! Отсюда ты никуда не убежишь! Никуда!
— Я к себе пойду, — успокоил его Алик. — В мансарду. Подумать надо. Ты же мне правды не скажешь.
— Подожди! — вцепился ему в руку Василий и усадил рядом с собой. — Саша, помоги! Спаси меня, Саня. — Зашептал в самое ухо Алику: — Что хочешь взамен проси! Что хочешь! Только скажи! Хочешь, Маринку тебе отдам? Только скажи!
Алик улыбнулся грустно:
— Она же тебя любит и ждет.
Василий вдруг сказал хрипло, с трудом:
— Чума! Я же не на нее гадал! Совсем не на нее! На Светку!
Алик опешил. А Василий засмеялся над его растерянным видом:
— Чума! Ну чума! Не ожидал, да? Не ожидал?
Алик широко раскрыл глаза, как будто собирался чихнуть, но не чихнул, сказал задумчиво:
— Значит, Магамба тебя кровью помазал на Светлану Филипповну?
Василий резко перестал смеяться:
— Кончай! При чем тут кровь? Я его попросил только наказать ее как следует. Просто наказать. Ни о какой крови и речи не было.
— За что же ее наказывать? — удивился Алик.— Она же любит тебя и ждет.
Василий посмотрел на него с сожалением:
— А ты думаешь, я простил ей? Не простил и никогда не прощу. До самой смерти. Любовь проходит, Саша. Вечно живет только месть. До самой смерти. Вот самое сильное чувство на свете, Саша! Святое чувство!
Алик опять широко открыл глаза и покачал головой.
— Чума! — зашипел на него Василий. — Я тебе доказал вчера, что наша жизнь на этой Земле — месть Божья! Сколько уже поколений отбывает здесь свою кару за грехи одной доисторической бляди. Так неужели первую свою женщину, которую я до сих пор забыть не могу, я не имею права наказать за ее грехи? Неужели не имею права? Неужели это не по-божески? Ведь и Бог нам мстит, потому что возлюбил свое творение. Месть — это и есть любовь Божья!
— Магамба! — Алик встал.
Василий вздрогнул и уставился на Алика:
— Чума! Обалдел?!
Алик спросил его сурово:
— Хочешь расскажу, как ты в астрале выглядишь?
Василий растерялся:
— Ты же сказал — это не я.
Алик прошел по палате:
— Я дрался с черным могучим монстром. У него клыкастая розовая пасть. И разные глаза.
— Су-ка! — Василий откинулся на подушку и закрыл глаза. — Я же сказал ему — проси любую сумму. А он, паскуда, за пять баксов превратил меня в урода! И глаз стал черный, и родинка пропала, и загар какой-то…
— При чем тут загар? — не понял Алик.
Василий вытянул перед собой мускулистую бронзовую руку.
— Видишь? — прошептал он. — Я в этом году и не загорал. Некогда было. Саша, я чернею. Что делать, Саша?…
Алик остановился перед ним:
— До вчерашней ночи ты был доволен собой. Ты был рад, что снова стал молодым.
Василий снизу смотрел на него зло и тоскливо:
— Не хо-чу! Не хочу превратиться в Магамбу. Помоги.
Алик сел рядом с ним, придвинул к себе тумбочку. Поставил посередине блюдечко с расколотыми ампулами, поднял над блюдечком на кожаном шнурке амулет. Василий напряженно наблюдал за ним.
— От заклятия Магамбы я тебя освобожу,— предупредил его Алик. — Но дальше дело твое, Вася. Дальше тебе никто не сможет помочь. Только ты сам. Как на зоне.
— Чума! — недоверчиво хмыкнул Василий.
Алик щелкнул зажигалкой, поджег на блюдечке оставшийся от уколов смятый ватный тампон. Тот вспыхнул голубым спиртовым пламенем. Алик поднес под голубое пламя красный кинжал амулета. Побурела, вспенилась кровь на его поверхности. Закапала тугими каплями в блюдечко. Василий, как зачарованный, разными глазами смотрел на пламя. Уже вся кровь стекла с кинжальчика и обнажилась желтая кость. Оказалось, что это был и не кинжальчик вовсе, а пожелтевший звериный клык. Только белое пятнышко глаза пузырилось у его основания. Белый глаз пузырился, надувался, тихо шипел… И вдруг почти бесшумно взорвался! Алик и Василий отпрянули от тумбочки. В палату словно залетел обжигающий порыв ветра. Занавески на окне стали параллельно полу. Василий вздрогнул, закрыл глаза, хотел сказать что-то и рухнул на подушку.
Зашумели взволнованно сосны за окном. Безоблачное небо над заливом прорезала вдруг кривая черная молния. И через паузу, удаляясь, глухо зарокотало по небесным камням. В закопченном блюдечке лежал обгоревший кожаный шнурок. От него кисло пахло паленым мясом. От амулета не осталось никаких следов. Алик склонился над Василием. Веки его дрожали, он делал отчаянные попытки открыть глаза, но не мог.
Алик осторожно провел ладонью по его лицу. В горячую ладонь вонзились тысячи иголочек — Василий сопротивлялся, но Магамба был далеко и ничем помочь ему не мог. Алик сделал глубокий вдох и еще раз провел ладонью по лицу Василия. Его веки закрылись, дыхание стало ровным, отвисла челюсть, — он спал.
— Спа-ать, спа-ать. Дальше все зависит от тебя. Я ухожу. Прощай, Вася.
Когда Алик вышел, охранник заглянул в палату и осторожно закрыл за ним стеклянную дверь. С кожаного дивана у окна вскочили Никита и доктор:
— Как ты долго!
— Что с ним?
— Спит, — успокоил их Алик, — и пусть. Я сам его разбужу.
— Когда? — осведомился доктор.
Только сейчас Алик сообразил, что проснулся не зная времени и сейчас не имеет ни малейшего представления, который час.
— А сколько сейчас?
— Четыре, — удивленно ответил доктор.
— Ребята уже пообедали, — кивнул на окно Никита, — Лева опять на антенну уезжает.
Под окном урчал грузовичок. Алик заторопился:
— Я с Левой поеду, а Васю через три часа разбужу. Сам разбужу.
Никита схватил Алика за рукав, испуганно затряс головой:
— Нельзя! Ты что? Тебе отсюда нельзя! Василий Иванович приказал — никуда тебя не отпускать!
— Да, — подтвердил доктор, — он так приказал.
Их испуганные лица стали удивительно похожими.
Алик рассмеялся:
— А кто он такой? Для меня он просто больной, не более.
Никита и доктор переглянулись.
— Я жутко устал, коллеги. Поеду на берег развеюсь. Беру отпуск на три часа.
— Лихо вы… — улыбнулся доктор. — Я его панически боюсь. Раньше, бывало, генералов КГБ матом крыл, с секретарем обкома ругался, а Василия Ивановича боюсь, как школьник. А вы, коллега, его запросто — «Вася».
Никита уважительно хлопнул Алика по плечу:
— Они друзья. Они на брудершафт пили!
— Скажите? — изумился доктор.— Хозяин же не пьет.
Но Алик уже их не слушал, он бежал по узкой лестнице во двор.
— Значит, до семи, Алик, — кричал ему вслед Никита, — до семи!
8
Кара Господня
В тряском кузове грузовичка молодые сотрудники уступили Алику лучшее место — у кабины, на железном ящике из-под какого-то прибора. Лева гордился своими техниками и всем их представлял ласково и картаво: «Это мои ебятки».
Алик, широко расставив ноги, упершись спиной в кабину, глядел на исчезающий в пыли серый цементный забор с черными воротами и мысленно прощался с лабораторией. Особенно ему было жаль крохотную уютную мансардочку с ласточкиными замками над окном. Он успел уже привыкнуть к тихой солнечной комнатке; Но грусть прощания была веселой, светлой грустью освобождения. Алик был уверен, что без него Василия не станут будить. Значит, чтобы уйти, в запасе было около трех часов.
Конечно, любопытно было бы взглянуть на результаты своих трудов — на проснувшегося, нового Василия. Может быть, тогда и не стоило бы бежать из лагеря, как беглому каторжнику. Но Алик настолько устал от ночного полета, от дневной «психотерапии», а больше всего от постоянной несвободы, что ему хотелось уйти как можно скорей. Пусть даже с риском для жизни. Уйти, повинуясь только собственному порыву, не дожидаясь ничьих милостивых разрешений. Три часа он еще в законе. Он отпускник. Три часа его никто не хватится. Он мог бы поставить и больший срок. Но тут же припомнилось испуганно-осторожное очкастое лицо полковника Никиты.
