Она положила мобильный в карман и идет ко мне. Через пять секунд она снова окажется здесь. А сейчас, что будет сейчас, что мне ей сказать? Я занимаюсь спиннингом: если бы она мне сказала, что у нее лейкемия, возможно, какое-нибудь слово мне и удалось бы найти, но на это я даже не знаю, что ей и сказать. Тогда лучше вообще ничего не говорить, лучше сразу же захлопнуть ту дверь; впрочем, и ее ответ сам по себе поставил на этом точку, а перерыв на разговор по мобильному можно считать началом с красной строки. Пока, увидимся, и уйти восвояси. Ба?! Почему же это сейчас у нее такое изумленное лицо? Последние шаги ко мне она делает, глядя на меня с открытым ртом, как будто ничего более удивительного в своей жизни ее глаза не видывали; это же невозможно, ведь я же стал одним из самых предсказуемых видений в этом краешке города. И в самом деле, сейчас, когда она подошла ко мне, ее удивленный взгляд проходит мимо меня, потому что смотрит-то она вовсе не на меня, а на что-то, что находится за моей спиной. Кивком подбородка она приглашает меня обернуться, я оборачиваюсь, и от того, что предстает перед моим взором, я тоже поневоле открываю рот: две громадные махины с дипломатическими номерами, припаркованные одна за другой во второй ряд, загромождают проезжую часть перед сквериком. Одна из них «Мерседес 400 CDI», а вторая, боже мой, подумать только, вторая — «Майбах», до сих пор такую машинку я видел только в Интернете, но ни разу мне не довелось увидеть ее на дороге; какая она красивая, и такая необъятная и блистательная, да она просто затмила все другие машины, стоящие поблизости, неожиданно все они как бы оказались вне фокусировки. Два молодых гиганта выскакивают из «Мерседеса» и открывают дверцу «Майбаха» — выходит пожилой мужчина, и у него тоже гигантское телосложение, он двигается по направлению к нам.
— Кто это, Марлон Брандо? — шепчет Иоланда, потому что на вид так оно и есть. Но на самом деле это Исаак Штайнер. Я его сразу же узнал: он принадлежит к категории людей, которых достаточно один раз увидеть на фотографии и никогда уже не забудешь. Да, вне всяких сомнений, это именно он, хромой бог нашего благословенного слияния. Ну да, вон он и на трость опирается. И очевидно, и абсурдно — вот и он — он пришел ко мне.
— Господин Паладини? — обращается он ко мне по-английски.
— Да.
— Штайнер. Очень приятно.
Он протягивает мне руку, на удивление удлиненную и худощавую, абсолютно не вяжущуюся с его громадой борца реслинга. Я ее пожимаю, рука у него на редкость мягкая и гладкая, что еще больше увеличивает мое недоумение.
— Примите мои соболезнования.
— Спасибо.
Неббия стал обнюхивать ему ноги, как-то по-особенному, можно сказать, аристократически, как будто он знает, что это самый богатый и влиятельный человек, которого ему в его собачьей жизни случалось обнюхивать. Штайнер не обращает на него внимания.
— Я вам помешал? — кидает он на Иоланду скромный взгляд, которого, впрочем, вполне достаточно, чтобы обратить ее в бегство.
— О, нет, нет, — лепечет она и буквально убегает вслед за Неббией, с силой натянувшим поводок. Кто знает, может быть, на какой-то миг она и испугалась, что и ей придется представиться и, возможно, повторить и Штайнеру тоже, к тому же еще и по-английски, чем она занимается: I do spinning…
— Надеюсь, что я не прервал какой-нибудь важный разговор.
— Нет, нет. В самом деле, ничего важного.
— Вы поймете меня, если я буду говорить по-английски?
— Да.
Едва заметным движением трости он указывает на мою машину.
— Это ваша машина?
— Да.
— Мы можем посидеть там? — спрашивает он. По правде говоря, потихоньку начинает идти снег: с неба падают редкие, крупные и тяжелые, как комочки хлопка, снежинки. — Я бы хотел с вами поговорить.
— Да, конечно, конечно.
Мы садимся в машину. Штайнер всей своей тушей падает на сиденье, и подвески машины жалобно скрипят и визжат под его тяжестью. Внезапно в кабине становится как-то тесно, и кажется, что моя «Ауди» вдруг превратилась в «Панду». Штайнер усаживается поудобнее, кладет трость между ног и тяжело с шумом вздыхает, а у меня появляется странное желание до него дотронуться, потому что его присутствие здесь абсолютно нереально, в любом случае, оно вне моего масштаба. Да серьезно, а, может быть, я сплю. Я поворачиваю ключ зажигания, чтобы включить отопление, и «Radiohead» думают так же, как и я: слова из песни, прежде чем я успеваю выключить стереоустановку, успевают заметить: «только потому, что ты это чувствуешь, не значит, что оно есть на самом деле». Это правильно. Недостаточно того, что факты существуют, они должны еще и иметь смысл: а какой может быть смысл в том, что это он-то и здесь?
— Ну-с, так…, — проронил он.
Вдруг мне все стало ясно: Элеонора Симончини. Конечно. Они увиделись, она ему рассказала, бог его знает что, он взбеленился и пришел сюда, чтобы и меня поиметь в задницу. Сейчас он мне скажет пару ласковых, а потом отдаст на растерзание своим холуям, а они-то уж от души постараются отделать меня как следует…
— Многие мне говорят, что это слияние — первый провал в моей карьере, — продолжает он по-английски, — но это не так.
Он даже не смотрит мне в глаза: он опустил голову и смотрит себе под ноги, на замурзанный коврик. Я просто дурак. Я ведь знал, что она его любовница, об этом же всем известно…
— Прежде всего, — продолжает он, — это не провал, не обязательно провал, по крайней мере. Француз-то выиграл только первый раунд.
Раунд… Снег стал падать чаще, он уже замел все лобовое стекло. Я делаю единственный шаг в свою защиту, первое, что в эту минуту приходит мне на ум: пару раз я включаю щетки, чтобы расчистить лобовое стекло и вернуть видимость; но так только хуже, потому что в двух арках очищенного от снега стекла появились янычары, застывшие прямо под носом у моей машины. В их руках зонтики кажутся игрушечными, как будто они одолжили их у куклы Барби.
— Скажу больше: он всего-навсего вытянул жребий, дающий ему право выбора поля… И все же, даже если впоследствии окажется, что это на самом деле провал, это будет не первое и не самое серьезное поражение в моей жизни…
Он поднимает глаза и внимательно смотрит на меня. Приехали. Может быть, он сам меня побьет, он расквасит мне нос одним ударом наотмашь прямо здесь в машине. Это self-made-man[88]: в юности ему, видимо, много чего пришлось переделать…
— Я пришел сюда к вам, чтобы рассказать, когда я действительно потерпел крах.
Однако он мне не угрожает. Его серые глаза не потемнели от гнева, а в выражении его легендарного лица нет ни капельки агрессивности. У него теплый, твердый голос и четкая, как у учителя английского языка, дикция, мне даже кажется, что он намеренно говорит медленнее, чем обычно, скандируя слова, чтобы я мог все понять. До сих пор я не пропустил ни единого слова.
— Вам что-нибудь известно о факте возмещения ущерба жертвам геноцида? — спрашивает он у меня. — Вы знаете, чем закончилась та история?
С другой стороны, откуда мне знать, в какой манере он обычно разговаривает?
— Мне кажется, что Швейцарии пришлось уплатить крупную сумму, — отвечаю я.
Штайнер снова устремил взгляд на коврик.
— Тысячу двести пятьдесят миллионов долларов. Но не Швейцарии, а швейцарским банкам, а это совсем другое дело. Всем известно, что я посвятил этому делу свою жизнь, когда банки согласились заплатить такую колоссальную сумму, меня и стали считать одним из главных действующих лиц, добившихся этой победы. Но все обстояло ровно наоборот. В этом деле я и потерпел поражение.
Он слегка трясет головой и по-прежнему смотрит в пол. Нет, кажется, что против меня он ничего не имеет, он даже почти не замечает мое присутствие, это меня и успокаивает, и еще больше сгущает покровы тайны его здесь появления.
— Видите ли, — между тем продолжает он свое повествование, — по происхождению я канадец, а не американец. Мои родители эмигрировали в Торонто, там-то я и появился на свет. Я канадский еврей. Став бизнесменом, я научился не придавать особого значения различиям подобного рода, но в вопросах совести это различие становится решающим: потому что у канадцев есть совесть, а у американцев — нет. Я потерпел поражение только потому, что у меня есть совесть…
Произнеся эту последнюю фразу, он снова поднимает на меня глаза, и его лицо сияет гордостью, даже молчание, последовавшее за его словами, не может ее погасить. В эту минуту рядом со мной сидит огромный, вдруг состарившийся парень, права была Иоланда, он очень похож на Марлона Брандо: такая же белоснежная грива, такой же нечеловеческий сплав животного магнетизма с телесной массой. И снова снег запорошил лобовое стекло, но у меня уже не возникает потребность расчистить его: возможно, инстинкт мне изменяет, но мой страх остаться закрытым с ним наедине в машине как рукой сняло.
