Окна дома Йоганна Шмерца, вернее дома органиста епископального собора в Раабе, выходили в сад. Со стороны улицы окон не было и стены были украшены фресками, изображавшими итальянских ангелов и немецких трубачей. Дом этот, подобно многим домам города, сохранился еще с турецких времен и походил на треугольную, словно вмурованную в башню кирпичную голубятню, укрепленную по углам большими белыми камнями. Стреха была очень высокая, а оконца такие узкие, что напомнили Исаковичу бойницы в темишварском каземате.
Вход сюда мог оборонять один человек, вооруженный саблей или мушкетом, но те времена уже миновали.
В епископских садах Рааба давно уже царили мир и тишина. Только по ночам слышалось поскрипывание железных петухов на крыше: они предсказывали своим скрипом погоду, когда начинали дуть ветры.
Шмерц уступил Божичу с женой свои покои, Текле отвели комнату на третьем этаже, а капитана поместили на первом — по соседству с комнатушкой, откуда изрядно попахивало и на двери которой был нарисован белый заяц, присевший на зеленую травку на желтые яйца.
Прежде чем гости разошлись спать, Исаковичу указали на это помещение, но он сердито сказал, что не нуждается в нем.
Устав от долгого пути, остановок в придорожных корчмах, от жары и вина, Павел забылся тяжелым сном. Однако на рассвете его то и дело будили шаги домочадцев, направлявшихся навестить белого зайца. Павлу казалось, что он узнает прихрамывавшую походку Божича, потом шаги Йоганна Шмерца, сопровождаемые постукиванием палки по стене, и, наконец, легкую женскую поступь, напоминающую удары лебединых крыльев, которые он слышал во время войны в Праге, на одном озерке, семь лет тому назад.
У Исаковича была удивительная память. Он долго не мог забыть, как тогда, в полусне, ему почудилось, будто женские шаги затихли у его двери, кто-то потрогал щеколду и даже тихонько постучался.
Может быть, его обманывал слух?
Однако Павел помнил, что это повторилось несколько раз.
Здесь, в Раабе, ему приснился сон, который он потом часто с грустью пересказывал Юрату, правда несколько путано. Самым страшным в этом сне было то, что он кончился смехом. Смехом, который разбудил Исаковича. Проснулся он весь в слезах.
Снилось ему венчание с его покойной женой, снилась свадьба, о которой долго говорили по всей Бачке и в Среме.
Жена приснилась ему точь-в-точь такой, какой была в Неоплатенси, — бледной, словно озаренной светом луны, которую она очень любила. Привиделась она ему во сне такой, какой была на свадьбе, когда подвела его к большому круглому зеркалу Варвары, чтобы посмотреть на него такого, каким она уже больше никогда его не увидит, и он чтобы увидел ее такой, какой уже больше никогда не увидит. Прижалась лицом к его лицу, и ее черные волосы перепутались с его волосами. И они долго стояли, не шевелясь.
Сенатор Стритцеский, выдавший недавно дочь замуж, радовался, что теперь сбыл с рук и свою бедную, тугую на ухо родственницу. Однако ему не нравились ни офицер-схизматик, ставший его зятем, ни другой, который взял в жены его приемную дочь. Но Павел, человек уравновешенный, толковый, молчаливый, умел вести себя как подобает, и сенатор Стритцеский вел себя тоже как полагается.
Он спросил Павла, какое приданое тот хочет: обстановку или деньги на свадьбу. Если деньги на свадьбу, то он закатит пир на всю округу.
Павел сказал сенатору, что у него хоть и есть небольшой дом в Варадине, но он предпочитает справить выросшей без отца и матери девушке такую свадьбу, чтобы она запомнила ее на всю жизнь. Тогда сенатор послал в Варадин только одну подводу со скарбом, но зато устроил свадьбу на славу — хоть в святцы записывай!..
В ту ночь Павлу снилось, будто его покойная жена лежит полуголая рядом с ним и что-то ему шепчет.
На свадебном пиру Катинка, эта бедная родственница, на которую прежде никто и не смотрел, была так хороша, что даже затмила красавицу Варвару, и можно было подумать, что сенатор до сих пор намеренно прятал ее от людей.
Хотя вслух об этом никто не говорил, но Катинка, которая до замужества была невинной девушкой, после свадьбы стала такой, словно была рождена для любви и поцелуев.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Павел окончательно понял это лишь теперь, после ее смерти. Сейчас, во сне, он видел ее большие черные, подернутые влагой глаза, когда после долгих ласк она лежала в его объятиях. Обычно спокойные и глубокие, они постепенно затуманивались и вдруг вспыхивали от страсти. В них светилась любовь, та любовь, которой она жаждала долгие годы.
В минуты страсти она была стыдлива, но ее пухлые красные, словно смоченные вишневым соком губы с первого же дня при виде мужа расцветали улыбкой.
Стритцеский сказал, что отдает на три дня в полное распоряжение молодых дом в Неоплатенси, виноградник в Варадине и хутор в Футоге, а также даст деньги на музыкантов, вино и угощение, и пусть они зовут в гости хоть всю Бачку. Единственно, о чем он просит, — не приводить в дом попа-схизматика, ведь этого он не позволил, даже когда выдавал замуж свою дочь. Павлу это было безразлично.
Никто и не подозревал, как истерзали сенатора монахи из Митровицы за то, что он выдал дочь за схизматика: они грозили ему геенной огненной и успокоились только тогда, когда Петр подписал бумагу о том, что его детей будут крестить по католическому обряду.
Но Павел на это не пошел и решительно потребовал, чтобы его невесту оставили в покое и не изводили перед венчанием вопросами о религии, он не подпускал к ней близко ни монахов из Митровицы, ни православных попов из Карловцев. Все, мол, решится позже, когда у них родятся дети, объявил он.
Ничуть не лучше монахов были их братья во Христе из принадлежавшего Исаковичам Крушедола. Они распространяли по всему Срему слухи, будто Исаковичи ради приданого приняли унию, изменили старой вере.
В конце концов патеры потребовали, чтоб спор разрешил пресвятой Каптол в Загребе. А монахи заявили, что пожалуются митрополиту.
Юрат кричал, что надо подождать и поглядеть, что решит владыка.
Для лейтенанта Петра Исаковича красавица Варвара была желанной невестой, которую он боялся потерять из-за всех этих споров о вероисповедании: он очень страдал из-за настырности священников и до венчания никому не показывался на глаза.
Павел же, будучи человеком гордым, упрямым и непокорным, ни от кого не прятался, сносил все с презрительной улыбкой и только поглаживал свои неизменно надушенные усы.
Но сильнее всех терзались Варвара и Катинка. Они боялись, что Стритцеский не согласится на их замужество.
Однако все кончилось благополучно.
Сенатор заплатил кому надо. И золото отворило врата, которые не поддавались ни слезам, ни мольбам. Девушки получили разрешение венчаться согласно их воле — по католическому или православному обряду: их исповедали, помазали лбы святым миром, каждой вручили четки.
В церкви во время венчания Варвара походила на надломленную лилию.
А Катинка была на диво хороша.
Эта, дотоле тихая, скромная, грустная девушка не сводила теперь с Павла страстных глаз; она то бледнела как смерть, то радовалась, как безумная, и зачала в первую же неделю. Ее богатая родственница выходила замуж за Петра Исаковича спокойно, с каким-то безразличием, она не могла понять, почему Катинка не сводит с Павла глаз, и шептала ей:
— Милая! Чего ты так пялишь на него глаза?
Катинка ничего ей не отвечала.
Накануне свадьбы Павла кирасиры давали в Варадине бал в честь жены своего нового командира полка. Пришлось пойти туда и всем Исаковичам. В то время они уже знали, что славонскую ландмилицию расформируют, а их уволят, как увольняют слуг, и было им вовсе не до танцев. Кроме того, венские танцы ловко отплясывал один лишь Петр, остальные танцевали только полонез да привычное им с детства деревенское коло с выкриками и подвизгиваньем.
Но невеста Павла неожиданно оказалась такой плясуньей, какой среди сербов в Варадине еще никто и не видывал. Она прекрасно танцевала не только полонез, но и любой венский танец. Научилась она этому еще в детстве. «От матери у меня это», — говорила она.
