Офицеры наперебой приглашали ее, невеста сирмийского гусара плясала на балу чуть ли не со всеми кирасирами. Сейчас Павел во сне снова увидел, как его жена танцует в своем прозрачном муслиновом платье, словно облитая лунным светом.
Еще больше все удивились, когда эта туговатая на ухо девушка принялась вдруг весело болтать. Она дерзко вступила в спор даже с Юратом. Офицеры, до той поры избегавшие ее, потому что она не слышит на одно ухо, а к тому же еще и бесприданница, теперь завидовали Павлу.
Когда Юрат стал разглагольствовать, что настоящее место женщины в гареме, она только спросила, не собирается ли он запереть туда и свою мать? И потом разразилась целой тирадой о том, что жена, избрав себе мужа, должна жить с ним — хорошо ли, худо ли — до самой смерти. Женщина, мол, порой может увлечься, как это часто бывает и у мужчин, но первая любовь бывает в жизни только один раз и запоминается она навсегда, как и первое горе.
Когда же Юрат попытался заставить ее замолчать, она сердито сказала, что ее бабушка, богатая и красивая жена Петричевича, по которой сходила с ума вся Славония, родила в браке восемнадцать детей и умерла спустя неделю после кончины мужа. А ведь захоти она только, и у ее ног оказалась бы целая сотня кавалеров, да еще самых завидных!
В день свадьбы Катинки исполнилось ее заветное желание: веселая кавалькада офицеров окружала их экипаж.
Катинка Петричевич подбивала на самые безумные поступки юных и озорных сирмийских гусар: они, сидя на лошадях, поднимались по лестнице на верхние этажи домов или, не слезая с седла, прыгали с понтона в Дунай. Все сбегались поглазеть на эти чудеса. В день свадьбы на улицах гремела пистолетная стрельба.
Коло плясали в доме сенатора три дня. И удивительнее всего было то, что больше всех веселилась новобрачная. Ее не отпускали на брачное ложе, а она только смеялась. И не сводила глаз с Павла.
На третий день Юрат решил обмануть сватов и отвезти молодоженов на хутор. За ними прислали прославленный четверик майора Рашковича, чтобы они, незаметно выскользнув из дома, могли ускакать от погони.
Так оно и вышло.
Однако бегство молодоженов чуть не закончилось панихидой.
Когда слуга, подъехав к воротам сенаторского дома, перевел лошадей на шаг и передал вожжи Павлу, а Юрат осторожно бросил в возок молодую, она, точно ребенок, выхватила из рук мужа кнут и стегнула коней. Дикие жеребцы, не привыкшие даже к упряжке, не говоря уж о кнуте, точно взбесились и понесли. Слуга Рашковича вылетел из возка.
Люди выбежали на пыльную дорогу, где уже замер, как распятие, широко раскинув руки, Стритцеский; он кричал слугам, чтобы они выбежали на дорогу и остановили лошадей. Но тщетно! Жеребцы трижды промчались через Неоплатенси, словно их погонял дьявол, пока наконец не остановились у самого Дуная. Павел едва успел упереться сапогом в железную скобу и ждал, пока жеребцы перебесятся. Катинка же упала на колени, обхватила мужа руками и зажмурила глаза, чтобы не видеть приближающуюся смерть.
А потом только молча смотрела, как в тучах пыли на дорогу выскакивали братья Павла, пытаясь схватить лошадей под уздцы, да прислушивалась к голосу мужа, который тихо уговаривал жеребцов успокоиться.
К счастью, венгерская повозка оказалась прочной, и все обошлось.
Голос Павла каким-то чудом утихомирил жеребцов.
Потом в городе говорили, будто свадьбу прокляли патеры и один из них напугал коней, подняв фонарь перед самыми их глазами, что, разумеется, было неправдой.
После этого гусары решили продолжить свадебный пир в Варадине, вернее на хуторе в Футоге. Варваре стало дурно, и ей позволили вернуться в отчий дом. А остальные направились в Футог и продолжали там веселиться. Сваты не отпускали ни на шаг молодоженов.
Только после полуночи Трифун, скрежеща зубами, уговорил сватов лечь отдохнуть. Мужчины устроились на сене под стрехой, а женщины — в амбаре. Новобрачных уложили посреди двора на телеге с сеном. В темноте им с неба улыбались звезды.
Юрат решил выкрасть молодоженов, когда сватов одолеет сон, и вывести их через огород к реке.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Однако сваты еще не раз подкрадывались к телеге, чтобы посмотреть на молодую в объятиях Павла. Он баюкал ее, как сестру, а она, казалось, лежала не на брачном ложе, а на смертном одре.
Оба молчали.
Сенатор держал на хуторе собак, среди них был любимец Катинки огромный пес Гар, под стать любому волку.
Ночью рука молодой на миг свесилась с телеги, и пес, узнав знакомую руку, подошел и ткнулся мордой в ладонь. Слезы текли у него из глаз: пес как будто чуял, что эта красивая нежная рука скоро будет покоиться в могиле.
А Катинка, почувствовав рукой прикосновение собачьего носа, холодного, как змея, и разглядев в темноте одни лишь глаза, испуганно закричала. Крик ее жутко прозвучал в ночной тишине.
Она еще долго, дрожа всем телом, плакала в объятиях Павла, а тем временем сваты проснулись, и снова началось бешеное веселье. Опять закружилось коло, зазвучал смех.
И только спустя много времени Павлу разрешили наконец увести с пира молодую жену.
А с Юратом в ту ночь случилось нечто такое, что он запомнил на всю жизнь.
Заснув во дворе, на сене, так как ему, разумеется, не позволили улечься с женой, этот толстяк, встававший, если нужно, раньше петухов, в то утро заспался. Он храпел так, что-казалось, будто пилят сухой пень, храпел с присвистом, с рокотом и очнулся от сна, только когда солнце уже сияло вовсю.
Продрав глаза, он вдруг понял, что над ним громко хохочут.
И было на что посмотреть: кто-то расстегнул ширинку его гусарских чикчир, развязал учкур и разукрасил пестрыми лентами то, что сокрыто внутри, разукрасил как свадебную баклажку, которую в Нови-Саде называют «фифера».
Самым же позорным, как говорили потом в гарнизоне, было то, что устроили все это якобы не его товарищи офицеры, а женщины в отместку за вольные шутки, которые он отпускал по их адресу, чтобы запомнил он и эту свадьбу, и что́ у него было «фиферой».
Майор Иоанн Божич выехал из Рааба на рассвете с тем, чтобы остановиться на ночлег в окрестностях Визельбурга, на конном заводе графа Парри и поглядеть на купленных там генералом Монтенуово кобыл и жеребца. Конюшня графа Парри перебралась на лето в поместье близ Визельбурга. В имении стоял охотничий дом — Herrenhaus[35], достопримечательный тем, что несколько лет тому назад в нем после охоты просквозило императора, и тот, уехав больным в Вену, через неделю умер.
В то утро Исакович первым вышел из дома Йоганна Шмерца. Опасаясь, как бы его вдруг не схватили теперь, когда он преспокойно доехал почти до самой столицы, Павел, прячась от людей, укрылся под черным кожаным верхом экипажа.
У него была бумага со многими печатями, удостоверявшая его отставку, но он решил предъявить ее только в крайнем случае, если речь пойдет о жизни и смерти. Дело в том, что во время бегства с барки на Беге вода подмочила некоторые подписи, и Павел боялся, что это вызовет подозрение. Поэтому он надумал показывать только «Freipass»[36], которым снабдил его в Буде Трандафил.
Пропуск этот был весьма сомнительным.
Ожидая в такую рань своих спутников, Исакович Оставался какое-то время в одиночестве. В тот день здесь, на площади Рааба, перед церковью открывалась ярмарка. Расставив свои ларьки возле домов, под аркадами и воротами, торговцы ждали только конца утренней мессы, чтобы начать продажу своих товаров. Глашатай магистрата с колокольчиком в руке, точно павлин, разгуливал по квадратной площади, среди ларьков; он дожидался, пока священник выйдет из храма, тогда можно будет позвонить, и это послужит знаком к открытию ярмарки.
Со всех сторон уже стекались люди, преимущественно женщины.
Исакович сидел в экипаже один — кучер и форейторы стояли в подворотне; он смотрел, как купцы, сталкиваясь, словно муравьи, копошатся у своих ларьков, и думал о том, что сделал глупость, явившись сюда поглазеть на ярмарку, хотя такого зрелища ему никогда больше не доведется увидеть. Он подумал о своей жизни с ее муками, несбывшимися желаниями и надеждами, и вся эта ярмарочная суета показалась ему особенно бессмысленной. Зачем он пришел смотреть на все это?
