— Уж сколько лет тебя знаю, Трофимыч, а все удивляюсь! Ты другой раз как дитя малое, даже неразумней. Ты бы ему еще денег отвалил полмешка!
— Я бы дал, да он не возьмет.
— Не возьмет?! Не смеши меня! Это он с водкой себя переломил, а деньги — за милу душу!
— За милу душу, говоришь? А давай проверим! — Тихон Трофимович вытащил кошелек, достал из него деньги. — Митрич, забеги, отдай бедолаге.
Митрич вернулся скоро. Протянул деньги хозяину, удивленно хмыкнул:
— Правда твоя, Тихон Трофимыч, — не берет. Только благодарность тебе пересылает.
— Вот так, Боровой, а ты говоришь… Ладно, поехали, — он сунул руку под шубу и удивился: — А теплая какая! Будто печка за пазухой!
Улыбаясь, Тихон Трофимович уселся в кошевку. В дороге время от времени выпрастывал руки из мохнашек, засовывал под шубу и снова улыбался.
Боровой сердито сопел и косоротился так, будто его кровно обидели.
8
В Огневу Заимку прибыли уже по темну. И поэтому все дела Тихон Трофимович решил отложить на завтра, даже баню топить не стали. Велел Степановне подавать ужин да в отдельные плошки налить молока и положить сметаны — для Белянки.
— И где ты тако чудо раздобыл, Тихон Трофимыч, глянь на ее — как снегом обсыпали! Надо же — кака баска… И глаза голубы, ровно у девки… — приговаривала Степановна, наливая в плошку молоко из кринки.
— Знаем места, да не проболтаемся, — отвечал Тихон Трофимович, хитро поглядывая на Борового, который все еще пребывал в сумрачном настроении. Вина не пил, лениво жевал и о чем-то думал, хмуро сведя над переносицей белесые брови.
— У нас тут делов без тебя натворилось, Тихон Трофимыч, ой, каких делов, — завела Степановна, но Дюжев ее перебил:
— Про дела завтра расскажешь, давай стели нам спать, а то притомился я что-то… Васька когда, говоришь, вернется?
— К завтрему, к обеду обещался. Я уж ему говорила — не ездий никуда, вдруг хозяин подоспеет, да много он меня слушат, Васька этот, коня запряг, подчепурился и айда. Только ветерок за им вьется.
Васька, как еще раньше успела сообщить Степановна, отправился за Вахрамеевым, который гостил у дальней родственницы в Шадре.
Сразу после ужина легли спать. Тихон Трофимович долго ворочался, никак не мог уснуть — все стоял у него перед глазами странный человек, одаривший его Белянкой, слышался его торопливый, просительный голос… Это надо же — вдоль и поперек судьба измордовала, а до конца не раздавила. И почему-то захотелось Тихону Трофимовичу еще раз его увидеть, поговорить… О чем? А там бы видно стало — о чем разговаривать…
Он перевернулся на другой бок, скомкал под головой подушку и почуял, что поверх одеяла в ногах у него кто-то шевелится. Приподнялся, протянул руку и ощутил под ладонью теплый живой комочек. Белянка выгнулась, замурлыкала, махом проскочила по одеялу и уткнулась в бороду холодным носом.
— Ты погляди, какая шустрая, — удивился Тихон Трофимович, невольно прислушиваясь к домашнему мурчанию, от которого становилось покойно и незаметно клонило в сон. А Белянка между тем, вполне освоившись, уютно расположилась у него на груди и, выпустив коготки, взялась расчесывать ему бороду. Тихон Трофимович от неожиданности только и смог вымолвить:
— Ах, ты…
И уснул он в этот вечер с расчесанной бородой.
А утром, проснувшись, увидел, что подружка его лежала рядом, на подушке, крестиком сложив лапки, и смотрела на него голубыми, казалось, не кошачьими, а человеческими, все понимающими глазами.
Но долго им полюбоваться друг на дружку не дали. Застучали ворота, визгнул под полозьями саней промерзлый снег, и прорезался заполошный, визгливый голос. Кричал Вахрамеев, кричал так, словно его резали. Тихон Трофимович сунул ноги в пимы, в одном исподнем выскочил на крыльцо.
Батюшки-светы! Вот картина!
Заиндевелый Игренька, запряженный в плетеную кошевку, переступал с ноги на ногу и все воротил голову назад, круто загибая шею, словно хотел разглядеть и понять — да кого же он доставил на хозяйский двор, какое такое чудо-юдо? Но даже если Игреньке удалось бы развернуться и разглядеть, то и в этом разе он бы спервоначалу не понял — кто сидит в кошевке. А сидели там, дружненько, Васька с Вахрамеевым, оба с побитыми рожами. Но и это еще не венец — с побитыми рожами. Главный фокус — как сидели!
Ноги у Васьки были вытянуты вдоль кошевки и связаны, на ногах у него ерзал Вахрамеев и орал во всю глотку. Да и как тут не заорешь, если вахрамеевские ноги, изогнутые калачиком, были заведены за Васькину задницу и тоже связаны. И выше оба седока были накрепко прикручены друг к дружке, а руки у каждого, заведенные за чужую спину, тоже были захлестнуты на крепкие узлы. Не пожалели веревки, накрепко присобачивая Ваську к Вахрамееву, а Вахрамеева — к Ваське. Только и оставались свободными, несвязанными, головы, вот головой и бодался Вахрамеев, пытаясь достать до Васькиной рожи, разбитой в кровь. Но удавалось ему это худо, потому как Васька в ответ тоже бодался, и тогда Вахрамеев, злой от невозможности уязвить ненавистного напарника, голосил еще громче:
— Варнак! Шарамыжник! Змей подколодный! Блядун поганый! Убить мало! Гнать в три шеи!
Расхлестанные губы плохо слушались, и Вахрамеев широко разевал рот для просторного крика: казалось издали, что он не ругается, а поет.
— Хватит базлать! — осадил Тихон Трофимович, — прихлопнись, а то нутро застудишь. Степановна, нож тащи!
Толстенные промерзлые веревки резались с большой натугой, нож несколько раз сорвался, и Вахрамеев, испуганно дергаясь головой в сторону от блестящего лезвия, наконец-то удачно двинул Ваську по носу, чего ему никак раньше не удавалось сделать. Васька промолчал, только хлюпнул, подтягивая красные сопли.
Вызволив седоков из веревок, Тихон Трофимович бросил нож и грозно рыкнул:
— Ну?
Не дождавшись ответа, окинул презрительным взглядом изрядно ощипанных орлов и уже другим, ласково-вкрадчивым голосом попросил:
— Докладайте, любезные. Где были, чего видали, кто вам рожи намял? Уж явите такую милость, поведайте нам… — и снова рыкнул: — Где таскались, сукины дети?!
— Он! Он, варначина проклятый, виноват! — опять заголосил Вахрамеев, показывая на Ваську пальцем. — Я все скажу! Я утаивать не буду! Я только щас, я щас…
И боком, боком, по-петушиному прискакивая на затекших ногах, устремился к тесовой стайке, за которой стоял нужник. Тихон Трофимович аж сплюнул с досады, глядя ему в спину, и крякнул:
— У нас завсегда так — не золотуха, так дристуха! Ладно, ступайте все в дом, там говорить станем.
