— У нас завсегда так — не золотуха, так дристуха! Ладно, ступайте все в дом, там говорить станем.
Через недолгое время, слегка обыгавшись в тепле, обтерев побитые лица мокрыми полотенцами, Вахрамеев с Васькой предстали перед хозяином и поведали, почему у них столь печальный вид. Правда, рассказывал Вахрамеев, а Васька больше помалкивал, потому как был кругом виноватый. Ему только и оставалось, что покаянно кивать головой и время от времени бормотать:
— Не хотел я так, оно само получилось…
И то верно — само собой получилось, Васька и подумать не мог, что на его долю такие страсти-мордасти выпадут. У него в задумках совсем другое было — прокатиться до Шадры, повеселиться всласть на тамошней вечерке, а раненько утром подкатить к дому вахрамеевской родственницы и доставить приказчика в Огневу Заимку.
Поначалу так все и происходило, по задуманному.
Налегке Васька скоренько домчал до Шадры, подгадал по времени и явился в самый разгар вечерки. Шубу-барнаулку скинул, чтобы красная рубаха с наборным пояском во всей красе явилась, и сразу же взялся одаривать девок пряниками, заранее украденными из лавки. Сыпал щедрой рукой направо-налево, подмигивал шальным голубым глазом и без умолку балаболил. Девкам такой подход глянулся, и внимание они Ваське оказывали неподдельное. А вот парням шадринским — как раз наоборот. И чем гуще Васька пускал пыль в глаза на вечерке, тем смурней становились лица парней. Может быть, шадринские и стерпели, если бы Васька на этом остановился — ну, покрасовался, снял пенку и будет, приличие иметь надо. Но дюжевского разбитного работника будто черти понесли по кочкам. Выглядел самую ловкую плясунью, Наталью Четверикову, перемигнул, перешепнулся, и они потихоньку утекли из избы, где шумела вечерка. Игренька здесь же, у избы, стоял наготове и нерасседланный. Наталья и пикнуть не успела, как оказалась в кошевке, а после — на сеновале.
Под утро, попрощавшись с ней и наобещав золотые горы, Васька чин-чинарем подкатил к дому вахрамеевской родственницы. Подождал, пока Вахрамеев соберется и усядется в кошевку, понужнул и поехал.
Но дальше околицы им уехать не дали.
Шадринские парни высыпали гурьбой из-за ветел, Игреньку — под уздцы, седоков из кошевки вытряхнули, покатали по дороге, насыпали горячих оплеух безразмерно, а после усадили друг против дружки обратно в кошевку и накрепко примотали. Ваське руки захлестнули в запястьях, в ладони вожжи вложили. Еще и похохатывали при этом:
— Вот теперь гарцуй!
— И милуйся сколько влезет, вон тебе какую рожу баску подсунули!
— Только бородавки ему с носа не откусывай!
Шлепнули Игреньку по крутому боку, засвистели, заулюлюкали, и долго еще вослед слышали Васька с Вахрамеевым обидные слова и злорадный хохот.
— А если бы Игренька понес да из кошевки нас вывалил?! Это как?! Это ж чистая погибель! Ни за что, ни про что я бы прямиком на тот свет отправился! — тут у Вахрамеева голос пресекся, и он от жалости к самому себе даже слезу пустил: — Тихон Трофимыч, гони его, гони, пока он до смертоубийства нас всех не довел!
Тихон Трофимович молча посидел в раздумчивости и шлепнул себя ладонями по коленям, озаренно вскрикнул:
— А я его женю! Как, говоришь, девку кличут? Наталья? Вот на ей и женим! Денег на свадьбу и на обзаведенье я вырешу. Завтра и сватать поедем. А теперь ступай и баню топи.
Васька ошарашенно вытаращил глаза и с грохотом бухнулся, опрокинув табуретку, на колени перед Дюжевым.
— Тихон Трофимыч, отец родной! — в отчаянии Васька даже по половицам ладонями зашлепал, — не губи! Я к семейной жизни никак не способный!
— Приноровишься. Кому сказал — ступай баню топить! Проваливай, чтоб я тебя не видел!
— Тихон Трофимыч, яви милость…
— Хватит по полу елозить. Ступай.
Васька поднялся, обреченно уронил голову, пошел к двери, но от порога, обернувшись, еще раз попытался разжалобить Дюжева:
— Тихон Трофимыч, в последний раз… я больше… да ни за что!
— Зарекалась свинья в грязь не лазить. Уйди с глаз, зараза! Скройся!
Вид у Васьки был настолько пришибленный, что даже Вахрамеев, подождав, когда закроется дверь, подал голос:
— А не шибко круто, Тихон Трофимыч, он в семье сам измается и жену замучит. Жалко девку — говорят, неплохая…
— Ну, коль ее жалко, тогда на Дуньке Струковой женим. В самый раз будет парочка… — Тихон Трофимович ругнулся, махнул рукой: — Да это я так, для острастки напужал. Только ты помалкивай, пускай на ровном месте покрутится. Ну и работничков я собрал — не заскучаешь… Скажи там Степановне — пусть на стол подает.
За завтраком, уже успокоившись, Тихон Трофимович рассказал Боровому о том, что случилось, пока тот спал. Боровой так развеселился от этого рассказа, что чуть по полу не катался. Глядя на него, и Тихон Трофимович зашелся мелким смешком. И вдруг посреди неожиданного веселья, определился с Боровым: пускай вместе с Зулиными отправляется до Тюмени за сепараторами, надежней будет. Сразу же, не откладывая в долгий ящик, спросил:
— На службу-то ко мне не раздумал?
— Некогда было передумывать, спал я, Тихон Трофимыч, как зарезанный. В силе моя просьба остается.
— Ну и ладно. Пойдешь с обозом до Тюмени, за сохранность головой отвечаешь. О цене после договоримся. А я теперь к ямщикам нашим, к Зулиным.
Тихон Трофимович допил чай, оделся и вышел из дома. Белянка, не отставая ни на шаг, будто была привязана веревочкой, проводила его до самого порога.
9
В большом зулинском доме внешне все оставалось по-старому. Ничем не нарушался давным-давно заведенный порядок, дни текли своим чередом, но с недавних пор во всех обыденных делах явственно чувствовалось присутствие беды. О ней старались не говорить, делали вид, что ничего страшного не случилось, но беда то и дело сама напоминала о себе: Устинья Климовна, забывшись, иногда вдруг посылала Митеньку по какой-нибудь хозяйственной надобности, спохватывалась на полуслове и надолго замолкала, сам Митенька время от времени впадал в бред и начинал нести столь несуразное, что домашние испуганно крестились.
Лицо у Митеньки, изуродованное медвежьей лапой, немного поджило и, скукожившись, съехало на сторону. С уголка перекошенного рта стекала беспрерывно тонкая нитка слюны, иногда Митенька забывал ее вытирать и рубаха на груди была мокрой.
Марья от него почти не отходила, дневала и ночевала рядом. Поила настоями и отварами, перевязывала, мыла, сама переворачивала легкое, будто высушенное тело мужа. И всегда при этом наговаривала-напевала, словно возилась с малым дитем:
