Мая десятого дня в лето 1610 от Рождества Христова после полуночи. Ставлю перед собой чернильницу, беру в руку перо и заношу в хронику события последних дней.
Пишу, будто совершаю недозволенный поступок, меня одолевает страх, когда думаю, что сквозь ставень или в замочную скважину впивается в меня чей-то всевидящий взгляд. И мнится, что следят за каждым моим движением. В замке узнают о каждом моем слове и о вещах, о которых говорю только в присутствии жены или самых надежных слуг.
И меня охватывает дрожь, когда думаю о том, когда и как меня настигнет мщение.
В страхе подношу ко рту пищу, терзаемый подозрениями, что еда отравлена, а когда иду в храм или спешу к умирающему прихожанину со словами утешения, думаю в тревоге, не следует ли за мной по пятам вероломный убийца.
Страх сковывает меня и сейчас, несмотря на то что я один, ставни закрыты, и каждая щель тщательно забита. Алжбета Батори осуществила свою угрозу. Навязала мне пятерых немецких солдат, которые набились в соседнюю комнату под смешным предлогом, что заботятся о моей безопасности. Сейчас они храпят, точно соревнуясь друг с другом. Но их храп хоть и режет слух, а милее, чем их богохульные речи и ругань. Счастливы те, кто не знает немецкого! Но солдаты и в таком случае не стесняются показать, на что они горазды. Три сотни расселили по домам — по одному, по двое, по трое, лишь у меня и у старосты их по пять человек. Чахтицкая госпожа оставила в замке двадцать солдат, но содержать их приказано нам. Гайдуки ходят из дома в дом и собирают на их пропитание — деньгами, птицей или плодами. Беда тому, кто в чем-нибудь откажет им.
Там, где разместилось это дьявольское племя, — там кончилась спокойная жизнь.
Воздаю Всевышнему благодарение за то, что не одарил меня дочерью, и творю молитвы за прихожан, поскольку невинность их дочерей подвергается великой опасности.
Сегодня средь бела дня солдаты напали за амбарами на девушку, возвращавшуюся с поля, мерзкими словами принуждали ее к греху, а когда она убежала от них, словно от исчадий ада, они бросились за ней и повалили в солому… Лишь смелость вооруженных косами молодцов спасла ее от скверны… За это заперли ее на пять дней, в острастку каждому, кто сопротивляется воле солдат. Мы живем в такие времена, когда девушки запираются по ночам и загораживают надежно двери.
Ни у кого нет уверенности в безопасности своей жизни или имущества. Немецкие ратники способны на любую гнусность, на любое преступление. Нескольких граждан ограбили начисто. Опасаясь за жизнь и за церковную кассу, я тоже сплю, положив заряженный пистолет на столик возле кровати.
Многострадальные Чахтицы!
Хмуро взирает на нас будущее, оно — чернее моих чернил, чернее ночи, распростершейся над нами.
Нам уготована не только нравственная, но и материальная погибель.
День ото дня редеют стаи кур и гусей, стада овец, хряков и рогатого скота, в погребах пустеют бочки с вином. Солдаты разборчивы, еду, которая им не по вкусу, выбрасывают поросятам, обеды и ужины запивают только хорошим вином.
Пройдет немного времени, и эта свора объест нас, всех пустит по миру.
Одна у меня радость — вольное братство спаслось. Ребята заметили тревожные огни и вовремя скрылись. Когда Фицко с Павлом Ледерером во главе солдат пожаловали на град, он был уже пуст, лишь угасающие костры на подворье, пустая бочка из-под вина и обгрызенные кости свидетельствовали о том, что совсем недавно тут пировала дружина разбойников.
В ту же ночь после возвращения из похода на град меня навестил Павел Ледерер. Был он бледен, голос дрожал.
«По всему видать — Фицко подозревает меня в измене», — сказал он.
А дело в том, что Фицко, убедившись, что разбойников в самом деле нет на граде, пришел в ярость.
«В замке затаился предатель», — взревел он так, что Павла Ледерера обуял ужас. Подскочив к нему, горбун схватил его за руку, точно железными клещами.
«Гляди, вот самая последняя проделка этого предателя! — указал он на горящие стога, озарявшие небо и часть города. — Это не случайность и не дело рук мстительного поджигателя, а условный знак: предатель упредил разбойников о грозящей опасности!»
«Уж не считаешь ли ты меня предателем, коли так дьявольски сжимаешь мне руку?» Этими словами и вымученной улыбкой Павел пытался скрыть свой страх.
Это была неудачная фраза. В ту минуту Фицко подозревал каждого. Получилось, что Павел Ледерер невзначай обратил его подозрительность на себя.
«Тебя? — Горбун выпучил на него глаза и еще крепче сжал руку. Павел Ледерер почувствовал, что Фицко в ту минуту и впрямь готов считать его предателем. — Тебя бы я тоже мог подозревать, — продолжал тот с некоторым сомнением в голосе, — если бы не считал за лучшего друга…»
«Не так уж и поздно мы пришли. — Пытаясь усмирить гнев Фицко, Павел стал говорить то, во что и сам не верил: — Вполне возможно, что разбойники где-нибудь на граде, в башне или подземелье. Если горящие стога и были на самом деле сигналом, то вряд ли ватага успела упорхнуть, мы ведь летели словно на крыльях».
«Если уж на кого обрушится беда, то она несется быстрее ветра», — махнул рукой Фицко.
Вернувшись из града, он согнал гайдуков и прислугу, кроме девушек, строго охраняемых уже не в подземелье, а в замке, и стал бешено орать:
«Кто поджег тот стог соломы?»
В гробовой тишине сердце Павла буйно колотилось — вдруг кто видел его?
Он поджег стог тотчас, как только заявились солдаты, поскольку был уверен, что намеченное Фицко нападение на град незамедлительно осуществится.
«Если до завтрашнего вечера вы не выдадите мне поджигателя, все ляжете на «кобылу»!» — ревел Фицко. Алжбета Батори с удовольствием следила за его действиями. Страх, который она почувствовала в день своего возвращения, и подозрение, что горбун — скрытый и полный ненависти враг, не покидал ее, но при этом она сознавала, что Фицко незаменим, хотя в отношениях с ним она должна быть весьма осмотрительной…
«Фицко, — сказал Ледерер, когда завечерело, — ты ищешь предателя здесь, я же поищу его в приходе!»
«Отлично! — восторженно пожал ему руку Фицко. — Может, предатель и впрямь в приходе, а вовсе не в замке!»
Когда Ледерер направился в город, горбун догнал его.
«Не сердись, приятель, знаю, ты почувствовал, что я подозреваю тебя. Да будь у меня отец, я и в нем бы засомневался. Ничего, скоро ты дашь мне доказательство своей дружбы. За Имриха Кендерешши, живого или мертвого, я получу тысячу золотых. Сам понимаешь — в моих интересах, чтобы он попал в руки госпожи мертвым. И умереть он должен от твоей руки. За такое доказательство дружбы половина моего вознаграждения достанется тебе. Фицко умеет быть благодарным, ха-ха-ха!»
Так Павел Ледерер попал ко мне в ту же ночь в обличье лазутчика. К сожалению, его частые посещения теперь прекратятся — надо быть поосторожней. И Ян Калина тоже не сможет меня посещать. Сегодня к полудню в приход явился нищий за милостыней. Едва он вошел в ворота, откуда-то налетели гайдуки и уволокли его в замок.
И горько и смешно. Представляю себе ярость Фицко! Он думал, что в когти его попался Калина, а меж тем то был самый настоящий нищий. Вне себя от ярости горбун избил беднягу так, что на улицу выбросили его полумертвого. Лежит у меня на конюшне. Очнулся несчастный только под вечер.
Ищу выхода, напрягаю мозг, чтобы придумать, кто может помочь в нашем положении. Напишу письмо суперинтенданту Элиашу Лани и перешлю его с тайным гонцом в Великую Бытчу: поведаю ему об ужасах, постигших нас, и попрошу поговорить с палатином. Сам же отправлюсь завтра в Пьештяны к кастеляну Микулашу Лошонскому. На его встречу с палатином возлагаю самые большие надежды. Он хотя бы попросит об отводе рати и избавит нас от этой прожорливой саранчи.
Творец небесный, какое страшное время выпало на нашу долю. Я, убеленный сединами проповедник слова Божия, отправлюсь в дорогу как на войну, вооруженный, готовый убивать, обороняя себя. И у моего батрака под рукой будет топор, а за голенищем — нож…
Двое исчезнувших
Писано июля 5 дня в лето 1610 от Рождества Христова.
День за днем уплывают в морс вечности, проходят неделя за неделей, не иссякает только паше страдание. Как долго оно еще продлится, как долго мы выдержим?
Через пять дней исполнится месяц, как я с надеждой в сердце отправился в Пьештяны. От моего внимания не ускользнуло, что за моей коляской на небольшом расстоянии следовала повозка. Остроглазый батрак определил, что это повозка из замка и в ней сидит Дора с двумя гайдуками. Я верил, что преодолею нерешительность кастеляна и он немедля отправится в Прешпорок, чтобы смягчить сердце палатина и избавить нас от ратников. Нашел дом, где кастелян жил. Хозяйка, старая женщина, приветливо встретила меня:
«Вы ищете того господина, что жил у меня и купался в горячих грязях в надежде вернуть себе силу и молодость?»— всплеснула она руками.
