«Вы ищете того господина, что жил у меня и купался в горячих грязях в надежде вернуть себе силу и молодость?»— всплеснула она руками.
«Да, именно его я и ищу — кастеляна Микулаша Лошонского», — ответил я, но при виде ее погрустневшего лица во мне вспыхнуло дурное предчувствие.
«Поздно вы пришли, ваше преподобие, ох как поздно», — ответила она глухим голосом, но, скупая на слова, более подробного объяснения не дала.
«Он ушел? Уехал? Случилось с ним что?» — закидал я ее вопросами.
Она пришла в замешательство: беспокойно затеребила передник, в глазах появился страх.
«Простите, святой отец, я вынуждена молчать».
«Как, ты вздумала молчать, вместо того чтобы кричать на весь мир о том, что в твоем доме совершено злодейство?»— возмущенно взорвался я.
«Я обязана молчать», — заломила она руки.
«Тогда молчи, покуда власти не развяжут тебе язык! Я тебя призову к ответу за исчезновение человека, который жил под твоей крышей».
И я вышел, переполненный несказанным гневом, но женщина догнала меня:
«Я все скажу, ваше преподобие, только никому не выдавайте меня!»
Так я узнал о беде, постигшей моего друга. Ян Калина навестил его и уговорил отправиться в Прешпорок. Кастелян охотно согласился — ведь горячие пьештянские грязи подействовали на него самым волшебным образом! Ноги и руки сделались подвижными, ревматизма как и не было. Походка стала как у юноши, морщины, проложенные старостью и страданиями, разгладились, щеки порозовели. Этот свежий румянец никак не вязался с его белоснежными волосами. Прежний старец стал неузнаваем! Однако вот беда: разговор с Калиной подслушал слуга, которого кастелян нанял, приехав на лечение. И, подслушав, тотчас исчез.
«В тот вечер, — рассказывала женщина, — кастелян собрал вещи, готовясь в дорогу. Выехать собирался утром следующего дня. Но наутро воротился слуга, с ним были Дора и Фицко.
«Молчи, старая, если тебе жизнь дорога», — кричал на меня Фицко.
И я в самом деле молчала — от страха не могла даже пошевелить языком. Они вошли в горницу. На спящего кастеляна набросили простыню, замотали в нее беднягу. Напрасно он дергался и кричал. Они безжалостно связали его, заткнули ему рот и поволокли к телеге.
«А ты, старая, ни словом ни с кем о том, что видела, не то расквашу тебе всю рожу!» — вернувшись, пригрозил мне горбун.
«Бедный кастелян, — расплакалась женщина, — он был такой достойный и милый человек. Кто знает, что с ним стало!»
Только она это все рассказала, как в горницу ворвалась Дора. Злобно накинулась она на хозяйку и начала рвать на ней волосы.
«Я научу тебя держать язык за зубами!»
Видя такое, я подскочил на помощь к несчастной женщине и оттащил от нее разъяренную служанку.
«Ты сама выдала себя, показала, что замешана в исчезновении кастеляна!» — напустился я на нее. — Теперь я знаю, кого должен призвать к ответу!»
«Я ни при чем! — ответила Дора насмешливо. — никакой моей вины нет. Пусть только кто-нибудь осмелится свидетельствовать против меня! — Она бросила на испуганную женщину злобный взгляд. — А хоть бы и свидетельствовал, разве я могу не исполнить приказ госпожи?»
Дора ушла, я следом. Но когда я вышел, ее и след простыл.
«Куда поедем, ваше преподобие?» — спросил батрак, прервав мое долгое раздумье.
«В Прешпорок!» — решил я внезапно.
Все гнало меня в Прешпорок, чтобы добиться там аудиенции у палатина и открыть ему злодеяния Алжбеты Батори.
Что коляска — будь у меня крылья, стремглав полетел бы в надежде принести Чахтицам спасение! Мы тронулись, и тут за углом я заметил Дору. Она ухмылялась — это пробудило во мне опасение, что она будет и дальше шпионить за мной.
Мое волнение улеглось только тогда, когда наша коляска выехала из Пьештян. Тут уж я стал хладнокровно рассуждать и придумывать лучший способ, как попасть к палатину и предъявить ему жалобу города-страдальца. Вспомнил я и о приставленной шпионке. Но напрасно я оглядывался, так же как и мой остроглазый батрак. Никакого преследования мы не заметили.
Вечерело, густела тьма. Бучаны мы давно уже проехали, и батрак сказал, что он уже видит башни трнавских храмов.
Вдруг мы услыхали далекий топот. Сердце сжалось у меня в тревоге, батрак испуганно крикнул:
«Это гонятся за нами!»
Топот лошадиных копыт сзади становился все более зловещим, батрак яростно нахлестывал коней. От трнавской заставы мы были совсем близко, еще немного — и на нас уже никто не посмеет напасть, а если и нападут, подоспеет помощь. Но преследователи летели за нами, будто демоны.
Все произошло в мгновение ока. Хоть мы и были готовы к защите, Фицко напал на батрака так стремительно, что сбил его с козел и откатился с ним к канаве. На меня спрыгнул гайдук, потом еще один и еще. Они крепко связали нас, а когда мы стали звать на помощь, заткнули нам рты. Наши крики остались без ответа. На заставе все спали.
«Киньте их в повозку! — приказал гайдукам Фицко. — Пастора самое лучшее было бы убить на месте, но зачем же так огорчать чахтичан? Мы не хотим, чтобы овечки плакали по своему пастуху?»
Этот дьявол делал вид, что не хочет огорчать моих прихожан. Трус! Его трусость и страх перед гневом прихожан спасли меня. Но с той минуты я точно знал, что мне не позволят долго жить. На дороге убить меня не решились, ибо потом тщетно попытались бы свалить вину на разбойников или на других неповинных. Люди догадались бы, кому нужно, чтобы меня на свете не было.
Когда мы миновали Пьештяны, Фицко, ехавший с двумя гайдуками впереди, приказал гайдуку, сидевшему на месте моего батрака, остановиться и развязать нас.
«Вот что я скажу тебе, пастор, — кричал на меня Фицко, — за то, что я не хочу, чтобы ты так позорно возвращался домой, не вздумай отблагодарить меня наскоком или попыткой к бегству. Тогда бы я и впрямь задумался, не стоит ли тебя вместе с твоим батраком отправить к праотцам».
Кровь кипела во мне, но я молчал.
«И на будущее запомни, — продолжал горбун, — что чахтицкая госпожа не станет терпеть, чтобы ты отправлялся на прогулки и вероломно покидал своих овечек. Мы теперь будем следить в оба, чтобы ты был порядочным пастухом вверенного тебе стада и не мотался туда-сюда по белу свету!»
И он тут же приказал батраку погонять коней. Я не сумел подавить улыбку. Было ясно, что Фицко боится разбойников, хотя и храбрится для виду.
Когда мы доехали до Чахтиц, было за полночь, все давно спали.
«Спокойной ночи, ваше преподобие, — сказал Фицко насмешливо и, чтобы моим обеспокоенным домашним объяснить свое появление, добавил: — И не стоит благодарить меня, что я присоединился к вам по дороге лишь для того, чтобы оказать помощь в случае нападения разбойников!»
Остаток ночи я провел в адских муках. Я смертельно устал, в моей душе ярилась буря. Что случилось с Микулашем Лошонским, что происходит в замке, что будет с несчастными Чахтицами? Что станется со мной? Меня терзала такая безнадежность, что я без конца ходил по комнате, пока по соседству не проснулись солдаты. В эти минуты я пришел к самому отчаянному решению — к мысли о мятеже. Если бы я взошел на амвон, то зажег бы пламенным словом в душах верующих бунтарские искры.
«Люди, помогите себе сами, если даже Господь Бог не помогает нам!»
Небесный Отец, прости мне мою слабость! Боюсь, что не одолею искушение, что однажды не совладаю со своим языком и вместо любви, покорности и послушания буду призывать к ненависти и мщению!
Пока я на свободе, но на самом-то деле — самый настоящий раб. Они следят за каждым моим шагом, перехватывают любое письмо, подслушивают разговоры с гостями.
Из событий, случившихся в последние дни, вспоминаю о двух посещениях моего прихода. Позавчера меня посетил граф Няри, который еще в мае должен был жениться на дочери Беньямина Приборского. Свадьбу перенесли на сентябрь. Граф попросил об этом якобы для того, чтобы привести в порядок свои имущественные дела.
Вошел он чрезвычайно шумно. Мне показалось — он хорошо знает, что тут творится. В комнате солдат, где, по обыкновению, был и один гайдук, подслушивающий мои словацкие разговоры, он громко раскричался:
«Прочь с моих глаз, дармоеды, и не показывайтесь, пока я буду под этой крышей!»
Он ругнулся еще и по-немецки, после чего войдя в мою комнату, извинился:
«Не упрекайте меня, святой отец, за то, что я так дерзко прогнал ваших гостей…»
«Если бы вы могли прогнать их навсегда!» — прервал я его извинения.
«Я с радостью избавил бы вас от них и освободил бы Чахтицы от неслыханного злодейства. И выгнал я солдат и гайдуков для того, чтобы спокойно поговорить об этом».
Я посмотрел на графа Няри с большим удивлением и тревогой.
Меня потрясло, что влиятельный граф, известный дипломат, будущий жених подопечной Алжбеты Батори, так откровенно говорит со мной, проявляя недружелюбие в отношении чахтицкой магнатки. Я не знал, что и сказать, поскольку в последнее время приучил себя с каждым держаться настороже. А кроме того, по его бледному лицу и льстивой улыбке я понял, что он не все договаривает. У меня даже появилось подозрение, уж не подослан ли он графиней, чтобы разузнать мои замыслы.
