Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.
– Ну и как? – спрашивает Зыков. – Узнаете свои работы?
– С одной стороны, как будто да, с другой – как будто и нет.
– Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.
– И у меня!
– Да, кто-то по ним лихо прошелся.
– А главное – мы не обрабатывали под старину.
Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.
– Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?
– Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.
– А вы?
– Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.
– Таким образом, на данный момент в музее находятся сделанные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?
– Правильно, – вразнобой подтверждают студенты.
– Моей копии нет, – выступает вперед хорошенькая синеглазая девушка.
– А что вы копировали?
– «Инфанту с яблоком» Веласкеса.
– Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? – адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.
– Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.
Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посекретничать.
– Скажите, вот это… что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи… Это для следствия важно?
– Чрезвычайно важно.
– Тогда я обязана сообщить – с «Инфантой» было иначе…
– Слушаю.
– Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье… И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать… В сущности, копия скорей его, чем моя.
– А кто такой Антон Владимирович?
– Наш руководитель практики. Цветков.
* * *
Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, материалом для допроса.
И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.
– Я не стремился руководить практикой, – не спеша объясняет Цветков. – Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.
– Вы собственной рукой вносили поправки в работы студентов?
– В подобных случаях это не принято.
– Значит, не вносили?
– Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.
– Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.
– Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.
– Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?
– Я слышал, что существует такое мнение.
– Вы его разделяете?
Цветков задумывается.
– Нет… Это маловероятно – копии были все-таки ученические.
– В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?
– Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.
– Ваши отношения с директором Пчелкиным?
– С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.
– О чем?
– Что называется, о погоде.
– По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой «Искусство Фаберже».
Снова Цветков выдерживает паузу.
– Да-да, припоминаю, он хвастался.
– И даже хотели ее купить.
– Разве он продавал?
– Я выясняю ваши намерения.
– Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.
– Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?
– Затрудняюсь, чуть не год прошел.
– Девять с половиной месяцев… Я очень утомил вас своими расспросами?
– Ну я понимаю – служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, – пожалуйста.
– Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с «Инфанты» Веласкеса.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. – Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.
– Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?
– Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели – синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцветающая юность, застенчивость… Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.
Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из «козырных» моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что «греховодник» уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:
– Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.
– Я?! – вздрагивает Цветков. – Это кто же говорит?
– Вахтерша училища.
– Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.
– Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали.
– Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела?
– Нет, – неохотно признается Зыков, – нетвердо. Говорит, «кажется».
Цветков облегченно смеется.
– Если б это было твердо, а не «кажется», я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля.
– Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверстать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место?
– Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно – предпочитаю ночевать не один.
– У кого вы останавливались? Кстати, и в прежние приезды, до практики – тоже?
– Не отвечу, так как замешана женщина.
– Ваши отношения с женщинами следствие не интересуют, товарищ Цветков. Вы жили на квартире рабочего той самой котельной, где были сложены картины после кражи!
– Вас совсем не интересуют женщины? – нагло изумляется Цветков. – От души сочувствую.
– Оставьте, пожалуйста, подобный тон, – внутренне кипятится Зыков. – Что общего у художника с пропойцей-кочегаром, ранее судимым за разбой? Посчитать это за простое совпадение весьма трудно.
– Разумеется, между нами ничего общего. Но его сестра… Да, я художник, и, что касается женских прелестей… в противоположность вам, дорогой товарищ следователь, я не в силах себе отказать. Вообразите – этакая кустодиевская красота, огненный темперамент, линии тела, как у…
– Товарищ Цветков, я жду ответа на конкретные вопросы!
Но Цветков отлично нащупал «слабинку» Зыкова: тебя коробят фривольные темы? Ну, держись!
– Нет, позвольте уж договорить, вы же допытывались! Я писал Марусю. Естественно, обнаженную. Модель, от которой у самого Рубенса потекли бы слюнки! В косом солнечном свете, когда все так выпукло и рельефно, когда округлости и изгибы трепещут… Не понимаю, право, что вас вгоняет в краску, мы же взрослые люди… Словом, Маруся великолепна. В любое время дня и особенно ночи. А кто ее брат – кочегар, самовар, хоть сивый мерин – мне безразлично!
– Я запишу ваши показания, – пасует Зыков. – Все существенное будет проверено.
* * *
У себя в кабинете Томин разговаривает по внутреннему телефону:
– Что?.. Пусть позвонит мне ночью в гостиницу. Он смотрит на часы и включает электрический чайник. Звонит другой аппарат – междугородный вызов.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Да… Олег? Привет. Слушаю… Ясно. Ясно… Как и следовало ожидать… Но Цветков был в городе в день кражи?.. Постарайся, братец, постарайся. Кстати, следи, не появится ли он снова. И еще один вопрос: сестра кочегара, ее отношения с Цветковым.
