— Это записка Левшина? — спрашивает губернатор, пристально разглядывая ногти. Я считаю его мнение сейчас самым интересным.
Мика и Додо возмущены этим либерализмом. Опочинин втайне этим доволен.
— А Ростовцев? — спрашивает губернатор Лучинина. — Вы не знаете, к какой партии примкнул он?
— Entre deux chaises (между двумя стульями), — смеется Лучинин.
— Антон Михайлович, что вы слышали о мире?
— Помилуйте!.. Какой мир? Государь и слышать о нем не хочет!! Он надеется на Горчакова.
Вечером в гостиной Надежды Васильевны Лучинин торжественно вынимает номер Полярной Звезды… В ней статья Герцена.
— Как вы достали? — удивляется Надежда Васильевна. — Как это вообще к нам попадает?
— Я обещал вам, что достану, а как — это моя тайна.
Пока Лучинин читает, в комнату, как всегда без доклада, входит губернатор. Лучинин хохочет и прячет журнал за спину.
— Что такое?.. В чем дело, господа?
— Заткните уши! — говорит ему Надежда Васильевна. — Мы увлекаемся Герценом.
— Неужели?.. Читайте, пожалуйста, Антон Михайлович!.. Я сам — entre nous — очень им интересуюсь.
Статья читается нарасхват в городе. Ходит по рукам. Страстно обсуждается. Никто уже не прячется. Страх исчезает.
Надежда Васильевна живо откликается на все новые веяния. Крепостница по привычкам, она все же — демократка в душе и по происхождению. Она восторгается Герценом. Вспоминает о кратком знакомстве с ним, до его эмиграции. Он не пропускал ни одной ее гастроли. Он так искренне восхищался ею. Он дал ей свой портрет с надписью… Где-то там, в старом альбоме… Надо его разыскать.
К Герцену Опочинин, конечно, не ревнует. Тот слишком далеко от N***. Но он постоянно спорит с Надеждой Васильевной. К чему эти крайности? Он себя считает либералом, но…
— Это вы-то либерал? Ха!.. Ха!.. Что вы запоете, когда у вас отнимут землю?
Опочинин нервничает. Они пикируются.
На Пасхе Надежда Васильевна получает письмо и запирается у себя.
Из спальни выходит взволнованная, жизнерадостная, с пылающим лицом.
— Во вторник уезжаю, Вера.
— Далеко, мамочка?
— Приглашена в Казань.
Пальцы ее трепещут, когда она берется за бронзовые прутья клетки.
— Милый ты… милый мой! — страстно, дрожащим голосом говорит она белому какаду, гладя его хохолок.
Но тот кричит и сердито клюет ее в руку. Показалась кровь.
— Мамочка! — вскрикивает Вера и встает с помертвевшими губами. — Ах, какая отвратительная птица!
Надежда Васильевна весело смеется и над гневом нахохлившегося попугая, и над испугом Веры… Больно?.. Что за вздор!.. Но кровь бежит через тонкий батистовый платок.
— Поля, дай арники!
— Шею бы ему свернуть, вашему любимцу! — шипит Поля.
— Ха!.. Ха!.. — заливается Надежда Васильевна.
Зубы сверкают. Глаза горят. Сколько жизни в ней! Сколько сил!
Куда девать эту силу?.. Куда?
Опочинин огорчен, встревожен… Как это так внезапно?
Раньше лета она никогда не уезжала играть в другие города.
— Мне нужны деньги для Веры. А условия выгодные. И отчего мне не встряхнуться? Я засиделась здесь.
— Вы… вы и Веру берете с собой?
— О!.. С какой стати!.. Таскать слабую девочку за собою, да еще в такую даль?
— На кого же вы ее оставляете?
— На крестную, конечно… На Полю… Будете и вы навещать, надеюсь?
— Как?.. Вы даже и Полю не берете?
— Нет, я беру Аннушку. Она мне полезнее.
— И надолго вы едете?
Она как будто не замечает это упорное вы, этот холодок и недоверие.
— На неделю… думаю, что не больше… Я постараюсь вернуться скорее.
Она лжет. Лжет голосом, взглядами, улыбками… Опочинину хочется истерически закричать. Боже, дай силы вынести это испытание!.. Вот оно надвинулось, то, что он давно предчувствовал.
Кто сказал, что ей почти сорок лет?
Ей только двадцать. Под перезвоны колокольчика и захлебывающийся лепет бубенчиков она мчится без устали, от станции к станции, лежа на подушках, закрыв глаза и блаженно отдаваясь растущей, как прибой, волне радости.
С наслаждением вдыхает она свежесть полей с нежной зеленью яровых. Там, где поля черны, земля словно дышит, и легкий туман стелется над нею. С восторгом приветствует она молодую травку, слушает возбужденное щебетание птиц над рощей, еще прозрачной, еще пахучей, с нежными клейкими листочками. Так и кинулась бы туда, если б не грязь! Не всюду обсохла она даже на большом тракте… Небо безоблачно. Солнце греет и борется с свежим степным ветерком. Она не прячет от них лица. Она подняла вуаль, который яростно треплет ее по щекам. Она даже ворот салопа расстегнула.
Кто она? Куда едет?.. Разве есть у нее прошлое? Дочь, любовник, заботы, привязанности, долг? Она свободна. Свободна, как цыгане, табор которых вчера на закате она видела далеко в степи. Она точно сейчас родилась к новой, яркой жизни. И каждый верстовой столб приближает ее к какому-то огромному, давно мерещившемуся, давно желанному счастью.
Она почти не спит, так велико ее возбуждение. Аннушка мирно сопит рядом, а она смотрит на прощальные огни заката, на синюю марь, ползущую с востока. Она ждет, когда из этой мари выплывет молодая луна, и закурятся луга, и заблестят лужи, и заструится серебряный свет над дремлющими полями, над спящими деревнями, над манящей далью, где ее ждет какое-то огромное, давно мерещившееся, давно желанное счастье.
Сон нежно касается ее усталых век. И улыбка не покидает ее помолодевшего лица.
Толчок. Звякнул обиженно и смолк колокольчик.
Что такое?.. Лай собак… Огни в запотевших стеклах. Чье-то бородатое лицо.
— Ночевать будем аль запрягать?
— Дальше!.. Дальше!
Какое наслаждение проснуться от утренней свежести и видеть, как светает; как уползает мрак; как с каждым мгновением березы тракта, придорожные кусты и домики станции, теряя жуткие нереальные очертания, выплывают из тумана и становятся понятными и милыми. Вон загорелись бродившие над землей облака. Вон гигантские золотые мечи взмахнули над горизонтом. Из-за края сверкнул пылающий глаз, и вдруг легко и плавно всплыл алый шар и стал подниматься все выше.
«Боже, как хороша жизнь!» — думает она с влажными глазами. Как могла она жить все эти годы, не видя этой красоты, не стремясь ее видеть. Целые годы томиться в городе, среди глухих стен, без воздуха и солнца, без снега и травы, без закатов и зорь? И не тосковала? И не умирала от жажды освободиться?
Обман… Все обман!.. И страх общественного мнения, и обязанности, и старые связи… И колебания, и укоры совести… И даже муки и радости творчества ничто перед этой природой, перед жизнью, перед кратким мигом настоящего, который один только принадлежит нам.
Так едет она, не отдыхая, почти двое суток, останавливаясь только, чтоб отобедать и напиться чаю, пока перекладывают лошадей.
Хорошо и на постоялом дворе. На узорчатой скатерти Аннушка разложила домашнее печенье, жареную индейку, моченые яблоки. Тут же густые деревенские сливки и свежее масло. Так вкусно пахнет горячим хлебом! Так весело шумит самовар! Комната в два окна оклеена белыми обоями с желтыми цветами. И между двумя цветками сидит таракан и задумчиво водит усами. Громко тикают часы с алой розой на циферблате и длинными гирями. Пахнет пылью, дыханием чужих людей, сидевших тут еще вчера, еще нынче ночью дремавших на этих клеенчатых ободранных диванах. Куда они ехали? Зачем спешили?.. Что ждало их назавтра? Любовь? Счастье?
Надежда Васильевна, распахивая фортку, весело смеется над озябшей, сонной Аннушкой, с наслаждением ест домашние лепешки и пьет горячий душистый чай. С нетерпением прислушивается она к лошадиному топоту, к окрику ямщика, к внезапному каскаду звуков от бубенцов, когда лошадь встряхивает головой. Это напоминает ей дождь брызг, когда заденешь мокрую ветку… Боже, как жизнь хороша!
— Переночевать бы нам где-нибудь на станции, — робко просит Аннушка. — Все кости разломило.
— Что за вздор!.. Терять целую ночь!.. Небось меня ждут… Вдруг я опоздаю? Репетиция… спектакль… все билеты проданы… Разве этим шутят?
Она лжет и словами, и голосом, и лицом, и улыбкой. Хочется крикнуть: «Скорей, скорей навстречу неизвестности! Навстречу огромному, давно мерещившемуся, давно желанному счастью!»
…У последней станции, перед Казанью, на дворе она видит щегольской экипаж. Она хватается за ручное зеркальце, заячьей лапкой проводит по напудренному лицу. Неужели?
Сердце бьется. И в его стуке она слышит:
«Это он… Это он… Это он…»
— Надежда Васильевна!
Какой радостный, трепетный голос! Вот он, рядом…
Глаза смеются, как у мальчика, и смеется веер морщинок около глаз. В шапке он еще лучше. Моложе.
О, милые глаза!
