Она обожает это солнце, степь, животных. Ее любимица, бедовая телушка Буренка, привыкла в известный час становиться передними ногами на подоконник и ждать свою порцию лакомства: густо посоленного черного хлеба. Она всегда нетерпеливо мычит у окна. Завидев хозяйку по дороге в степи, она мчится к ней из стада и, ласкаясь, чуть не валит ее с ног. Индейки и цесарки, как свита, провожают Надежду Васильевну по двору. А беленькая козочка всегда гуляет на террасе.
Полдня Надежда Васильевна проводит на огороде: сама полет, сама поливает. Баштаны у нее на редкость. Турецкий табак точно сад стоит, выше человеческого роста.
Верочка не любит этой буколической жизни. Не любит животных, даже козочка раздражает ее своим блеянием, а коров она боится до обморока и никогда не ходит в поле с матерью. Ее страсть — рыжий кот и цветы. Но опять-таки она не станет ни полоть клумб, ни обирать с розовых кустов жирных зеленых гусениц. Она любит краски и ароматы. Любит гулять по небольшому садику, в тени пирамидальных тополей, и через ограду любоваться закатами или луной. Но от солнца она прячется: у нее болит голова от зноя. И загар никогда не касается ее алебастрового лица.
Верочка по-прежнему не знает скуки. Надежда Васильевна очень ценит в дочери эту черту. Верочка рисует, играет на фортепиано, поет романсы Варламова и часто мечтает о женихе.
Он далеко в лагерях. Война с Турцией все осложняется… Неужели и его возьмут на войну?.. Неужели?.. Нет! Не надо думать… Верочке несвойственна бесплодная печаль. Доктора, уславшие ее на юг еще в апреле, после воспаления легкого, чуть не стоившего ей жизни, запретили ей волноваться и тосковать. А ей так хочется жить!.. Она так нетерпеливо ждет писем Феди, этих целомудренно-страстных признаний.
День рождения Надежды Васильевны, как всегда, и на этот раз справляется на хуторе.
Наезжают друзья, товарищи, поклонники. Столы накрыты на пятьдесят человек, один на террасе, другой в саду, под тополями.
За обедом, когда пьют шампанское, страшный грохот и рев несутся из гостиной. Все вскакивают испуганные, кидаются в комнаты. Вера слышит раскатистый смех матери… Это Буренушка, которую забыли угостить в условный час, рогами кинула с подоконника горшки с цветами.
Опять все смеются, все успокоились. Надежда Васильевна так красива в своем палевом тарлатановом платье, с красной гвоздикой на груди и в черных волосах. Совсем молодая женщина… Глаза ее искрятся, смех звонок… Верочка всегда видит ее такой, когда приезжает Лучинин. Да… он хорошо одевается, у него прекрасные манеры. Он говорит по-французски, как парижанин, и рассказывает так интересно. Он много видел, живя за границей… Но как может нравиться толстый и пожилой?
Верочка тревожна. Отец жениха здесь, но Феди нет… А он обещал приехать.
Вдруг она слышит конский топот… Вдали, по дороге, поднимая чудовищную пыль, скачет кто-то на коне.
Верочка выбегает на крыльцо и останавливается. За оградой она видит какое-то чужое грубое лицо. «Эстафета — кричит верховой, маша бумагой.
«Кончено!.. Все кончено…»
Федя пишет, что целует ручки у Надежды Васильевны и у невесты. Но приехать он не может. Их полк спешно идет к югу. Зачем? Неизвестно. Вернее всего, на войну… Быть может, ему еще дадут отпуск, и он простится с Верочкой. Теперь же он просит ее не тревожиться и спокойно спать.
Черная туча нависла над душой Верочки, Федя не вернулся: полк его двинули к Севастополю.
Тревога охватила всех. Театры пустуют. Балов не дают. Все собираются своим кружком и усиленно щиплют корпию. Тревожно ждут известий из Крыма. Все церкви полны молящимися женщинами. Верочка не пропускает ни одной службы и долго молится по ночам в своей девичьей комнатке. Сколько слез кругом! Сколько покинутых жен и невест! Сколько осиротевших матерей!
По-прежнему Верочка далека от жизни, вся в мире своих неясных грез. Но зловещие лица окружающих, загадочный шепот, внезапно смолкающий, когда Верочка входит в комнату, а больше всего страстные слезы матери и упорное молчание жениха — все это понемногу входит в сознание девушки и наполняет ее тяжелыми предчувствиями.
Один раз она слышит стук колес. Приехал Спримон. Но ее не зовут. Он что-то говорит в гостиной.
Вдруг раздается истерический крик. Верочка кидается в гостиную. Надежда Васильевна лежит на диване в обмороке, а в кресле, весь опустившись, рыдает Спримон.
— Федя? — срывается у Верочки.
Старик хватает ее руки и прижимается к ним красным, мокрым лицом.
— Убит… убит… Нет нашего Феди…
Потом уже, много спустя, Вере сказали, что Федя был убит под Севастополем, в сражении при Альме, одним из первых, когда скакал ординарцем с рапортом к князю Меншикову. И имя молодого героя долго-долго было у всех на устах.
А потом?
Настали сумерки… Слезы, воспоминания, молитва, стремление уйти в монастырь.
Счастливая натура артистки скоро торжествует над печалью.
— Все от Бога! — говорит она дочери. — А в монастырь я тебя не пущу! Жизнь перед тобой. Еще не раз полюбишь и найдешь свое счастье.
Эти слова и мысли кажутся Вере кощунством. И в первый раз она чувствует, что они с матерью никогда не поймут друг друга.
Да и многого в ней теперь она не понимает.
Куда делись выдержка и сила воли, такт и самообладание, всегда выделявшие эту женщину из толпы, внушавшие всем невольное уважение?.. Какая смена настроений, капризы, раздражительность, беспричинные слезы, гадание на картах по целым часам…
Поля ворчит и злится с утра до вечера. Аннушка ничем не угодит, бродит растерянная, с заплаканными глазами. Все ходят на цыпочках, говорят шепотом, не смеют хлопнуть дверью, двинуть стулом.
И вдруг, неизвестно почему, Надежда Васильевна просыпается жизнерадостная, как раньше, энергичная, деятельная, улыбающаяся… И в доме точно солнце взошло. Даже канарейки как будто громче заливаются.
Они раздражают Веру. С первого дня благодаря своему музыкальному слуху она изучила все их коленца и покрывает клетку платком, чтобы птички молчали.
Губернатор к Рождеству привез чудесного какаду с белым хохлом. Прежнего напугала до смерти чужая кошка, осенью прыгнувшая в окно. Надежда Васильевна горько оплакивала своего любимца. Он был скромным свидетелем ее счастья и горя за эти десять лет. Как часто, бродя с ролью по комнате и твердя свои монологи, она слышала его странный, мистически жуткий голос: «Какадуха тута…»
Значит, он соскучился. Надо было подойти и погладить его по хохлатой головке.
Как часто, перебирая лапками по бронзовому кольцу и склонив головку набок, он глядел на нее круглым глазом, пока она целовалась с Опочининым.
Губернатор пугливо озирался, а она шептала, лукаво смеясь: «Какаду ревнует»…
Новый был точь-в-точь такой же, даже красивее, но только с неразгаданной еще душой. Надежда Васильевна обрадовалась ему, как дитя. Каждый день, стоя у клетки, она ждала, какие новые слова, понятные человеку, произнесет это таинственное существо, переживающее людей, живущее столетие и больше. Что-то вещее было во взгляде его круглых глаз. Его происхождение терялось в глуби времен. Его предки порхали в лесах, когда еще не было человека… От этой коварной, капризной птицы веяло на артистку очарованием легенды.
— Ты слышишь, Вера, как он говорит?.. Ну разве это не чудо?
Нет. Веру раздражал его яростный крик, его бессмысленные фразы. Она его боялась.
Но когда Надежда Васильевна хандрила, ее не радовали ни птицы, ни животные. Только новая роль способна была ее встряхнуть и занять на время. Она запиралась у себя, и все в доме говорили: «Слава Богу!..» Переставали шептаться, ходить на цыпочках, всего опасаться.
Лучинин в доме теперь — свой человек. Он прямо стал необходим артистке. Всегда принесет с собой свежую сплетню, позлословит, посмешит, развлечет…
Враждебность Опочинина к нему притупилась. Губернатор заметно опустился, шел на все уступки. «Тише воды стал, ниже травы, — ядовито говорила о нем Поля в девичьей. — Где уж там фордыбачить, когда не нынче-завтра карету тебе подадут?»
— Не бойся, Павлуша… Верь мне, — сказала еще недавно Надежда Васильевна Опочинину. — Обманывать тебя не стану. Увлекусь, скажу… Зачем тревожиться напрасно?
— Ты с ним кокетничаешь.
Она помолчала, подняв одну бровь, раздумывая, припоминая.
— Возможно… Не спорю… Но это невинно… В него-то я никогда не влюблюсь.
Он так и дрогнул. Но она не заметила его волнения. Она глядела в глубь своей души, где вставал безликий образ юноши с поэтической и пламенной душой. Юноши верного, покорного… словом, такого, каких нет. А ведь только такого могла она полюбить теперь.
Неужели полюбит… Опять?.. Опять ринуться, закрыв глаза, в этот омут? Снова тянуться к отравленной чаше пересохшими устами?.. Нет!.. Это безумие. Надо бороться с этими мечтами. Ей уже под сорок… Не быть смешной, прежде всего.
