— Ну вот и хорошо… Все опять хорошо, — бессознательно твердит Надежда Васильевна, входя в дом, обходя все комнаты, словно она раньше потеряла что-то дорогое и вот опять нашла и успокоилась.
Какаду кричит. Собачки лают и прыгают. Прислуга припала к плечику. «Слава Богу!.. Слава Богу…»
Она ласкает и собачек, и какаду. Она всем привезла подарки… Из всех углов глядит на нее прошлое — милое прошлое, от которого она так бессердечно отреклась за этот месяц… Полно! Она была безумна… Как могла она страдать, уезжая из Казани? Как могла думать, что ей будет скучно здесь?
В три часа приезжает Опочинин, которого, по уговору, немедленно известила Поля. Не только руки его, даже голова трясется, когда он выходит из коляски и звонит.
К счастью, они одни в гостиной.
Она стоит неподвижно среди комнаты и ждет его первых слов. Гордая, ясная, спокойная, без тени смущения.
Неверными шагами, как-то странно качаясь всем туловищем, он подходит, кидает быстрый умоляющий взгляд на это «страшное» в эту минуту для него лицо и, всхлипнув неожиданно, прижимается лицом к ее протянутой руке.
Ни упреков, ни вопросов, ни объяснений… Он все понял. Всему покорился.
Дрогнули ее черты. Растроганно обнимает она его голову, целует в висок.
— Ну, вот… Мы опять вместе, — грустно и ласково говорит она.
Он плачет на ее плече. Со скорбными глазами молча гладит она его по лицу. Ей больно за эти смиренные слезы бессильной страсти. Эти слезы почтенны. Так плачут на похоронах. Да, конечно… Их прошлое уже исчезло. Любовь умерла.
— Садись, голубчик… Как здоровье твое?.. Чаю хочешь? Ну, говори о себе!.. Ты очень… (постарел — читает он в ее глазах) изменился… Устаешь?
— Надя… Надя… — лепечет он, не находя слов, задыхаясь от рыданий.
— Полно… полно… Вот я опять с тобой… Все… (осталось по-прежнему, хочет она сказать, но не решается солгать и утешить.) Нет… Нет… Все кончено.
Но он уже подхватил это коротенькое слово. Притянув ее к себе, он ждет.
Холод и решимость вдруг беспощадно выступают в ее чертах, в резкой линии рта, в ответном взгляде. Одна мысль об его ласке вызывает в ней теперь стыд и брезгливость.
Руки его опускаются.
Как бы не замечая его волнения, она ходит по комнате своим твердым, упругим шагом, без устали говорит о поездке, гастролях, о предстоящем переезде на хутор, о своих планах на лето. Она дает ему успокоиться. Звонит. Велит Поле подать чаю. Посылает за Верой. Лишь бы не быть вдвоем!
Сильный, нервный звонок.
— Лучинин! — вся оживляясь, говорит она, глядя в открытое окно, и не скрывает радости.
Он вносит с собой жизнь, движение, смех, новости. Зорко глянув в глаза Надежды Васильевны, он целует ее руки. На мгновение встретились их взгляды, и ее веки дрогнули, и лицо загорелось.
— Слышали, ваше превосходительство, новость?.. Наши отбили штурм союзников на Малахов курган!
— Не может быть!.. Какое счастье! — вскрикивает она, всплеснув руками.
— Да, я вчера еще об этом знал.
— Знали и молчите? — с упреком кидает Надежда Васильевна губернатору.
«Ах, до побед ли ему теперь, когда сам он пострадал в генеральном сражении», — говорят лукавые глаза Лучинина.
— В Петербурге и слышать не хотят теперь о мире!
— Напрасно, — вяла, сквозь зубы цедит Опочинин. — Наша кампания проиграна безнадежно… падение Севастополя это не предотвратит.
Завязывается спор.
Опять кругом степной простор. Высокое небо, свежий, бодрящий ветер, ароматы и звуки, неведомые городу, жизнь непосредственная и несложная. Опять жгучее солнце и яркие закаты; и мрак южных ночей с мириадами звезд, под которыми чувствуешь себя маленькой, случайной гостьей мира. И ночная тишина, непостижимая и подавляющая, в которой, не заглушаемый дневным шумом, ясно звучит голос Верочки.
Надежда Васильевна помолодела лет на десять. Все дни в поле, на баштане, в саду, всегда деятельная, жизнерадостная… Точно ключи живой воды забили в ее душе.
Вера с ее печалью и неподвижностью кажется совсем старухой перед нею.
Любовь?
Нет. Она совсем не любит Бутурлина. Она даже не вспоминает о нем… Это удивительно. Ни сама не пишет ему, ни от него не ждет писем. И даже благодарна ему, что он точно в воду канул. Вся с головой ушла в эту непосредственную деревенскую жизнь. Встает на заре, ложится с курами. И такая ясная, такая спокойная… Точно спала — видела грешные, знойные сны, а проснулась — как рукой сняло наваждение.
Да, конечно, это было наваждение… Отдаться так легко и просто человеку, которого видела всего два раза; не зная ничего об его душе, его интересах, об его прошлом и настоящем; даже не зная, женат ли он, есть ли рядом другая женщина… Расстаться и не искать встречи?
Она ли это?
Но так было. Этого не изменишь. И она не кается, не стыдится. Нет… Поступить иначе она не могла. Своей воли не было. Кто-то другой решил за нее. И все, что случилось, было неизбежно. Было прекрасно. Было ее правом.
Одно ее печалит и тревожит и вносит муть в ее ясную душу: это отношения к Опочинину.
Ей жаль его: он так осунулся и постарел за этот месяц… Но жалеть — это одно. А любить и любя отдаваться — это другое. Она унизила бы и его и себя, отдавшись ему из жалости. Одна мысль об этом будит в ней дрожь отвращения. Одна мысль, что он мечтает о каких-то своих правах на нее, поднимает в сердце бурный протест.
Но он поразительно деликатен и, благодарная ему за этот такт, она удвоила свою нежность к нему и внимание.
В июне Надежда Васильевна собирается на гастроли по Волге — в Саратов, Нижний. Остается неделя до отъезда.
Она опять тревожна, опять раздражительна, перестала владеть собой. Мало ест, плохо спит. Забросила хозяйство. Не радуют ни цветы, ни животные. Днем много лежит, вялая, равнодушная ко всем, даже к дочери. На закате солнца идет в степь, уходит далеко-далеко, словно ища утомить себя. Смотрит на закаты, ждет звезд. Слушает тишину и плачет.
О чем?
Ах, она ничего не может понять! Тоска, от которой она освободилась, казалось, навсегда, — опять держит ее в плену. И хочется рвануть эти цепи. Опять найти радость.
Почему не пишет Бутурлин? Это даже обидно… Клялся в любви, а теперь как в воду канул… Нет… Этого простить нельзя!
В эту ночь она пишет ему письмо резкое, холодное, требовательное, не допускающее отговорок. Она будет в Нижнем тогда-то, в Саратове тогда-то. Пусть возьмет отпуск, встретит ее в Нижнем!
Накануне отъезда приезжает Опочинин. Вера замечает, что он очень похудел, пожелтел и что у него дергает левый глаз и угол рта. Это болезненно действует на нее. Ей его жаль.
Но Надежда Васильевна так поглощена грозным хаосом, опять взмывшим во всем ее существе, что ей не до сожалений, не до нежности.
— Вы надолго? — спрашивает он ее за чаем.
— Вероятно, на месяц. Я рада прокатиться, взглянуть на Волгу. Это мне полезно…
— Пойдемте гулять, — говорит она ему, глядя с террасы в степь. — Скоро зайдет солнце.
Он так устал!.. Он мечтал посидеть с нею наедине, обнявшись, как прежде… Он мечтал… Нет… Об этом он и заикнуться боится… Она так рассеянна… Так беспощадно ее лицо… Но кто знает?.. Быть может, теперь, перед отъездом, ввиду этой бесконечной разлуки… Быть может, минута слабости… Быть может, порыв, зажженный мечтой о другом, достанется ему. И он, как вор, овладеет этим телом, когда-то беззаветно принадлежавшим ему?.. А! Не все ли равно?.. Он слишком много выстрадал, чтоб возмущаться изменой и сознанием, что соперник не нынче-завтра опять отнимет у него радость.
— Я готов, — уныло говорит он, подавая ей руку.
Накинув на плечи шаль, она спускается со ступенек.
Вера с книгой сидит под дубом, но не читает, а задумчиво смотрит вдаль.
Навсегда врезалось ей в душу это воспоминание, как они выходили в калитку: она впереди — быстрая, гибкая, с упругой походкой, с стремительными движениями. Вся порыв… Он — утомленный, даже сгорбившийся, словно придавленный незримой тяжестью, с опущенной головой.
Вон пошли по дороге, среди золотой ржи, к синеющей на горизонте роще, там, за ветряками, куда они ходили и прошлый и позапрошлый год…
Вера долго видит их. Глаза ее зорки. Их силуэты, яркая шаль Надежды Васильевны так резко выделяются в степи.
Остановились… Наверно, спорят о чем-то… Мамочка делает резкие отрицательные жесты… Что это значит?.. Он закрыл лицо руками… Ах!.. Она идет назад. Почти бежит… Он догоняет ее… Схватил за руки. Притянул к себе?.. Как он смеет?
Почти не дыша, вытянув шею, Вера смотрит на дорогу. Вырвалась наконец… Что-то крикнула, должно быть… Разгневалась, конечно… Как он смеет?.. Бедная мамочка!
Они идут назад. Она впереди опять… Он догоняет. Что-то говорит. Делает умоляющие жесты.
Солнце село, и быстро темнеет. Они сейчас будут здесь. Вера инстинктивно прячется в тени дуба.
