— Верно, — сказал я, — хотя с чипами не так просто. Принуждать не будут… напрямую. Но мне, как и любому, проще доверять «прозрачному» человеку, чем закрытому всеми экранами. На бытовом уровне это не так важно, но вот проголосую я, как и всякий нормальный, только за прозрачного, если будет выбор. Потому, пускать или не пускать политиков… в политику скоро будет в самом деле зависеть от голосующих. Впервые будут в самом деле честные выборы!
Я повел рукой, стол с тортом, шампанским и набором фужеров подкатил к нам.
Алёна засмеялась:
— Верен себе!
— Я же глава, — сказал я скромно. — Должен чем-то отличаться. Особенно в глазах женщины.
— Что с тобой? — спросила она удивленно. — С чего я в твоих глазах стала женщиной? Давай держись, не разочаровывай.
Я наполнил два бокала, один подал Алёне. Она улыбалась, показывая ровные изумительные зубы, красиво оформленный рот. Вообще ощущение такое, что даже не пользуется услугами своей клиники, хотя, конечно, таких женщин уже не осталось, Алёна тоже что-то да делает, вот, к примеру, изменила грудь…
— Ты куда смотришь? — спросила она с интересом. — И что там такого заметил, чего не видел?
— Да так, — ответил я и поспешил перевести разговор на другую тему: — Мне кажется, этот чип становится неким экзаменом на готовность к сингулярности. А сама сингулярность как приближение Страшного суда…
Наши бокалы едва слышно сомкнулись, она внимательно взглянула поверх края фужера.
— Страшный суд, — напомнила она, — произойдет по зову труб в один день.
— Издали так и будет выглядеть, — согласился я. — Вообще-то в этом случае Страшный суд будет только для тех, кто предстанет перед ним добровольно.
— Зато… — медленно проговорила она и, не закончив фразу, сделала глоток.
Я неотрывно смотрел на ее горло, будто мог увидеть, как шампанское проходит гортань, спохватившись, сказал:
— Зато эти пойдут дальше.
— В смысле, мы пойдем?
— Верно, — подтвердил я. — А с остальными… хрен с ними. Вообще-то Судный день в разные века представляли по-разному. Когда-то: это после трубного гласа ангелов из могил поднимаются мертвецы, а их спрашивают о прошлых грехах, и одних пропускают в некий рай, других бросают в топку. Сейчас, к нашему удивлению, Судный день видим почти таким же, разве что можем смутно увидеть некоторые критерии, по которым будут пропускать в сингулярность.
Она спросила с интересом:
— Какие же?
Я подумал, развел руками:
— К примеру, просматривают твои воспоминания, рассматривают грешки. Такие, как прелюбодеяние, пропускают, это все от животного в человеке, а вот скачивала чужие книги, не заплатив, — это уже преступление самого человека, а не животного в нем. За это тебя в сингулярность нельзя. Пока что — в чистилище. Надолго.
Она допила и с достоинством поставила пустой бокал на столешницу.
— А почему это меня? — спросила она несколько сердито. — Все скачивали.
Все давно разбились на группки, ведут неторопливые разговоры. Мне показалось, что с каждым годом мы становимся все ленивее и ленивее, за жизнь уже бороться не надо, байма успешно расширяется почти без нашего участия, ряд молодых компаний дерутся за право делать нам аддоны или хотя бы выполнять мелкие заказы…
Я перевел взгляд на Алёну, она все еще смотрит недовольно, сказал напоминающе:
— В самом начале скачивали все, ты права. Когда была неразбериха. Потом началась разъяснительная кампания по защите авторских прав, и вот тут одни перестали скачивать бесплатно, другие же сказали, что им плевать: воровали и воровать будут. Вот эти и пойдут в топку. Понимаешь, нельзя судить человека за каннибализм в двадцатом тысячелетии до новой эры или даже у папуасов, которых открыл Миклухо-Маклай, но в двадцатом веке — уже преступление. Так и с сетевым пиратством, только с ним сроки от «можно» до «нельзя» очень короткие, как и вообще в нашем все ускоряющемся мире. Словом, можно представить себе, что проверка годности для Перехода будет идти именно по морально-этическим правилам.
Подъехал другой столик, поменьше, десятки чаш с затейливыми фигурками мороженого покатились по кругу. Алёна придержала одну и равнодушно потыкала ложечкой.
— А где твой кофе, — поинтересовалась она, оглядываясь по сторонам, — без которого жить не можешь?
— Это я без тебя жить не могу, — ответил я. — А кофе… вот он!
Третий столик, меняясь на ходу, примчался на зов, из недр появился уже кипящий кофейник, послышался хруст засыпаемых в молотилку зерен, вжикнуло, а еще через пару секунд на столешницу поднялись две чашки с черно-коричневым напитком, с изумительной пенкой сверху.
— Спасибо, — сказала она.
— Не за что, — ответил я и добавил: — Я тоже хотел кофе.
Она нахмурилась:
— Трудно было сказать, что хоть что-то сделал для меня? Эх, шеф, каким ты был, таким ты и остался.
— Каким? — спросил я заинтересованно. Все мы любим, когда говорят о нас, любимых.
— Орел степной, — ответила она с двусмысленной улыбкой, — казак лихой. Ты никогда не перестанешь быть железным, шеф. Не знаю, тебе одному, наверное, даже чип нипочем. Но для других это проблема…
— Еще какая, — согласился я. — Могу себе представить государственного деятеля, который скорее признается в геноциде, чем в мастурбации над фотографией жены коллеги! В больших грехах признаться не так стыдно.
— В самом деле?
Я кивнул:
— В них есть нечто величественное. А вот в мелких, пакостных, гаденьких…
— Имеешь в виду, что такие не согласятся на чип?
— Да.
— Тогда их не допустят в политику!..
— Не допустят?
— Мы, — поправилась она, — избиратели, не допустим.
Я развел руками:
— Это будет новое поколение политиков. А со старым сложнее. Допускаю, что некоторые пойдут на то, чтобы вставить себе чип и открыть себя избирателям. Но я не знаю, хорошо это или плохо…
Она удивилась:
— Почему плохо? Хорошо!
— Трудно сказать, — ответил я. — Честные, искренние и желающие добра гораздо чаще заливали планету кровью, чем люди циничные. Разве все революции начинались не во благо?.. Но после них любая страна нищала и скатывалась на последние места, уступая тем, где обходились без революций. Одно могу сказать: чипам быть!
Она засмеялась:
— Я знаю, город будет, я знаю — саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть!
Тимур и Роман поднялись первыми, подошли пожать руки. Затем Скопа издали указал взглядом на часы, виновато улыбнулся и пропал, словно онлайновый персонаж.
Василий Петрович подошел попрощаться с обоими, сказал с непонятной усмешкой:
— Ты заметил? Даже не знаю, хорошо это или плохо. Раньше, когда вот так собирались, говорили всегда о работе. О нашей работе. Спорили, как улучшить, обойти соперников, отыскать новые пути реализации задумок… А теперь вот больше о глобальных проблемах.
Я двинул плечами:
— У нас настолько все благополучно, что…
— …пахнет застоем? — подсказал он.
Я снова пожал плечами, посмотрел на внимательно слушающую Алёну.
— Я бы так не сказал. Все еще развиваемся, но это развитие динозавра. А как стать млекопитающим, пусть хреновеньким, еще не сообразили.
Он поклонился Алёне:
— Воздействуйте на шефа, Алёна, как вы действуете на всех нас!.. Пусть ищет дороги. Возможно, найдет первым.
Аня Межелайтис с разгромным счетом победила на выборах главы города видного ученого-политолога, академика Верещагина и теперь возглавляет правительство Санкт-Петербурга. Ее узнаваемое лицо в некотором роде стало брендом этого быстро меняющегося города.
Тимур сказал задумчиво:
— Как при слове «грудь» вспоминаем Памелу Андерсон, так при слове «Санкт-Петербург» теперь будем видеть лицо Ани Межелайтис…
— Лицо? — переспросил Роман с иронией.
— Так теперь это и есть лицо, — отпарировал Тимур, ничуть не смутившись.
— А в седую старину говорили, — сказал Роман печально, — грудь — это лицо женщины…
— Мало ли что пять лет назад говорили, — сказал Тимур. — Сейчас все ускоряется. Пять лет назад… да тогда еще мамонтяры здесь бродили!
Василий Петрович отсутствовал целую неделю, наконец пришел на работу, но несколько неуверенной походкой. Выяснилось, что достало регулярно ложиться в больницу с жутким варикозным расширением вен и постоянными отеками ступней. Решился удалить от колен, а теперь вот…
Он задирал штанины и показывал ноги, блестящие, хромированные, как диски его же автомобиля.
Тимур спросил, почему не поставил телесного цвета. Сейчас делают так, что не отличишь от настоящих.
Василий Петрович поморщился:
— А кто сказал, что настоящие лучше?.. Есть такие? Нет таких. Уже нет. Кроме идиотов, для которых настоящие лучше потому, что… настоящие. А для меня лучше те, которые не требуют ухода. Которые не болят, не ноют, не требуют уколов и примочек. И которые вообще невозможно занозить, когда хожу босиком по саду!
