еще в ближайшее время, — все это не могло и не должно было произвести иного впечатления, как самое благоприятное, на непредубежденного слушателя, но не так восприняла Дума эту декларацию.
Следом за Столыпиным вышел на кафедру депутат Церетели, сыгравший потом немалую роль в составе Временного правительства, и полились те же речи, какие мы привыкли слушать за время Первой Думы. Та же ненависть к правительству, то же огульное осуждение всего слышанного, то же презрение ко всем нам и то же неудержимое стремление смести власть и сесть на ее место и создать на развалинах того, что было до сих пор, что-то новое, свободное от сплошного беззакония, которое отличает всю деятельность тех, к кому нет иного отношения, как вражды и желания свести давно подготовленные счеты. Во время этой речи заседание превратилось в настоящий митинг.
Правые депутаты прерывали оратора резкими окриками, председатель то и дело останавливал их, но не останавливал оскорбительных криков слева. Церетели сменили другие ораторы с тех же левых скамей, и только усиливалось раздражение, искусственно создаваемое в пылу деланого красноречия; правые пытались также выходить на трибуну, но их голоса заглушались криками и обидными возгласами, а самое появление их только еще более раздражало залу и готовило новые, бесцельные выступления. Наконец среди депутатов возникло предложение прекратить прения, подавляющее большинство поддержало его, но Столыпин совершенно правильно не захотел, чтобы последнее слово осталось за бунтарскими призывами к свержению правительства, а тем более у кого-нибудь могла возникнуть мысль о том, что правительство струсило и растерялось.
Он снова вышел на трибуну, рискуя снова услышать те же дерзости, которые так часто раздавались по его адресу в Первой Думе. Его выступление было очень кратко, но дышало такою силою и таким сознанием достоинства, что не раздалось ни одного дерзкого окрика, и я хорошо помню и сейчас, как зала затихла, и думается мне, что с этого дня всем стало ясно, что в правительстве есть воля и что оно будет бороться за свое достоинство и с ним не так-то легко справиться. Конец этого второго выступления Столыпина стал на самом деле историческим, и многие помнят его, вероятно, и теперь. Он сказал, заканчивая свою вторую речь: «Все ваши нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти, паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти, — „руки вверх“. На эти слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить тоже только двумя словами — „не запугаете“».
После этого исторического дня разом определилась физиономия Второй Государственной думы, как и то, чего от нее можно ожидать. Прошло снова две недели до того, как мне пришлось непосредственно выступить перед Думою и открыть ту бесконечную цепь выступлений, которая началась 20 марта 1907 года и кончилась только в январе 1914 года и тянулась, таким образом, ровно семь лет.
И теперь, на склоне моих дней, оглядываясь назад, невольно спрашиваешь себя, как хватило меня на этот труд, наряду с другим огромным трудом по управлению министерством, как выдержали нервы это напряжение и как достало сил и воли довести борьбу до конца, который наступил к тому же не потому, что я стремился к нему, а потому, что так судили условия, от меня не зависевшие.
Эти две промежуточные недели прошли в Думе в сплошных нападках на правительство по каким угодно поводам. То в запросах по всевозможным поводам существовавших или вовсе не существовавших незакономерных действий, то в форме бессвязного рассмотрения самых разнообразных предположений, вносившихся отдельными членами Государственной думы, и каждый повод был хорош для одной исключительной цели — дискредитировать правительство, издеваться над его представителями, задавать им самые невероятные вопросы, выворачивать наизнанку их ответы, и все это для того только, чтобы показать, через посредство думской трибуны, приниженное будто бы положение правительства и смелость народного представительства в разоблачении часто вовсе не существовавших злоупотреблений власти.
Достаточно просто просмотреть, чем занималась Дума за это время, какие запросы предъявила она к правительству и как развивался каждый запрос в повторных дебатах на одну и ту же тему, чтобы оценить с полным беспристрастием все невыносимое положение самой добросовестной власти перед неудержимою злобою расходившегося «народного представителя», возомнившего себя уже полновластным хозяином захваченного им положения. Такое состояние не могло держаться долго и должно было разразиться рано или поздно непримиримым конфликтом между властью и Думою, притом совершенно безразлично — по тому или иному поводу. Повод был просто безразличен, потому что неизбежность столкновения не вызвала сомнения ни в ком, и неизвестно было только, сколько времени протянется это невыносимое состояние и когда именно лопнет давно назревший нарыв.
20 марта Дума приступила к рассмотрению в порядке направления внесенного еще в самый день открытия Думы бюджета на 1907 год.
Все отлично сознавали, что никакого рассмотрения по существу не будет, что все дело ограничится передачею проекта росписи доходов и расходов на рассмотрение Бюджетной комиссии, состав которой был уже перед тем определен, но все отлично понимали также, что, подражая парламентским образцам конституционно управляемых стран, и у нас дело не обойдется без общих прений, понимаемых, разумеется, на наш национальный образец, как прекрасный повод наговорить правительству все, что заблагорассудится, и по какому угодно поводу и в каком угодно масштабе.
Совет министров заблаговременно подготовился к этому торжественному спектаклю. Я просил Столыпина посвятить этой подготовке особое заседание, для того, чтобы дать мне совершенно точные директивы того, чего держаться в моей вступительной речи, и устранить впоследствии всякие поводы говорить, что я был недостаточно объективен или внес ту или иную ноту раздражения в последующие прения. Я особенно настаивал на этом ввиду неоднократных упоминаний Извольского, что нам не следует раздражать народное представительство и необходимо, напротив того, проложить для него путь к самому благожелательному отношению между ним и царскою властью. Во всю эту пору первого нашего контакта с Думою второго созыва наш министр иностранных дел держался самым настойчивым и даже непримиримым образом того взгляда, что Дума вовсе не так плоха, как можно думать об этом по совокупности неумелых речей в первые дни ее существования. Он переменил свой взгляд только несколько позже, и притом без всякого особого повода со стороны самой Думы, и уже тогда, когда ни для кого из нас не было более
