при роспуске. Его взгляд был до известной степени примитивен, но ему нельзя, по справедливости, отказать в большой логичности. Я хорошо помню, как на одном из моих всеподданнейших докладов в промежутке между 17 апреля и 10 мая, государь прямо спросил меня, чем объясняю я, что Совет министров все еще медлит предоставить ему на утверждение указы о роспуске Думы и о пересмотре избирательного закона, и когда я стал разъяснять ему точку зрения Совета о необходимости соблюсти всю допустимую осторожность и принять эту решительную меру только в том случае, если Дума не порвет своей солидарности с социал-демократическою фракциею и откажется дать разрешение на предание ее суду, — государь сказал мне совершенно просто: «Неужели же думает Совет министров, что Дума, такая, какою мы ее знаем, найдет большинство голосов для принятия такого решения?», и когда я ответил ему, что Совет, конечно, уверен в том, что этого не удастся достигнуть, но нужно сделать так, чтобы отказ последовал со стороны Думы, и тогда каждому станет ясно, что правительству не оставалось ничего иного, как допустить крайнюю меру во имя спасения не только своего достоинства, но и устранения государственной катастрофы, — государь сказал мне на это:
«Все это прекрасно, но нужно принять необходимую меру раньше, чем она окажется последним средством, и, во всяком случае, избегнуть нареканий нам никогда не удастся, и следует идти не за теми, кто больше кричит о незаконности, а сам готовится совершить, быть может, самую большую, а за теми, кто пока молчит и недоумевает, почему бездействует правительство и я сам».
Я передал в тот же день слова государя Столыпину. Петр Аркадьевич имел вслед за тем разговор с государем и уверил его, что никаких колебаний ни с его стороны, ни со стороны Совета министров нет и не будет, что после инцидентов в заседаниях 7 и 10 мая сношения его с Думою о выдаче социал-демократической фракции ведутся самым усиленным темпом, что новый избирательный закон готов в том виде, как он уже известен государю, и он просит поэтому оказать ему доверие и не обвинять его в слабости, а тем более в попустительстве Думе. Государь казался совершенно успокоившимся и ни разу более не заговаривал со мною после этого дня до самого моего последнего перед роспуском Думы доклада, который пришелся на 1 июня, то есть как раз накануне того исторического заседания Совета министров поздно вечером в субботу 2 июня на Елагином острове, когда был получен и указ о роспуске Думы, и указ о новом избирательном законе. Об этом заседании я скажу в своем месте.
Повторяю, что лично я считаю, что роспуск Второй Думы был окончательно и бесповоротно решен еще 18 апреля после закрытого заседания Думы накануне по законопроекту о контингенте новобранцев набора 1907 года. Все то, что произошло затем 7 мая и в ряде последующих заседаний, было только лишними каплями, окончательно переполнившими накопившийся сосуд долготерпения как правительства, так и самого государя.
Вот что произошло на закрытом заседании 17 апреля.
Министерство внутренних дел внесло в Государственную думу законопроект об определении контингента новобранцев, подлежащих призыву осенью того же года на пополнение армии и флота. В заседание Думы прибыли представители всех трех ведомств — военного, морского, внутренних дел, с многочисленным составом своих сотрудников, на случай каких-либо справок и разъяснений. Столыпин не поехал лично в заседание, чтобы не давать повода говорить, что правительство придает делу особое значение, хотя из доходивших до сведения Совета министров из так называемых кулуарных источников слухов нужно было думать, что заседание не пройдет гладко и ожидаются многочисленные оппозиционные выступления. Столыпин говорил на это совершенно естественно, что иного ничего нельзя и ожидать, но если ему и всему правительству в предвидении всяких выступлений нужно являться в Думу в полном своем составе, то ему предстоит просто не выходить вовсе из Думы и прекратить всякую деятельность по управлению и отдаться исключительно одной думской, совершенно бесплодной работе.
Председательствовал лично председатель Думы Головин. Прения сразу приняли приподнятый и страстный характер. Застрельщиками явились кадетские депутаты, развивая в их речах обычные общие места о тяжести воинской повинности для населения, об устарелости самых оснований отбывания ее, о наступлении для России поры мирного строительства, допускающего полную возможность пересмотреть эти основания и начать сокращение состава армии, а пока этого не сделано, нельзя говорить о контингенте и продолжать привлекать население к этой повинности. После них стали говорить трудовики, постепенно повышая тон своих речей и обостряя аргументы о тяжести воинской повинности, которая просто разоряет страну, отвлекая от производительного труда цвет населения и развращая его в казармах в угоду неизвестно каким именно государственным потребностям, но, во всяком случае, не отвечающим интересам русского народа и т. д.
Представители правительства, по очереди, просили слова, разъясняя в самой сдержанной форме неправильность выслушанных возражений и невозможность построить на них какую-либо организацию обороны страны. Они приводили, какие предположения имеются вообще в виду для облегчения населения, а главное, представляли совершенно убедительные доводы о том, насколько население России менее затрагивается воинскою повинностью, нежели население большинства стран, знающих институт общей воинской повинности.
Сдержанность тона этих объяснений вызывала совершенно приличные одобрительные замечания с места депутатов правой фракции, поддерживавших всегда правительство, но слева и из центра стали все более и более резко раздаваться голоса иного характера, которые постепенно переходили в перебранку и прямые оскорбления представителей власти. Председатель никого не останавливал, несмотря на то, что справа его просили не допускать выходок неприличного свойства. Очередь дошла до кавказского депутата Зурабова, уже и ранее составившего себе прочную известность его демагогическими выступлениями по целому ряду запросов и даже однажды, после объяснений Столыпина, дававшего разъяснение по одному из них и собиравшегося, после своего объяснения, покинуть собрание, как часто делали все мы, исполнив свою обязанность, выкрикнувшего по адресу Столыпина знаменитую фразу, произнесенную со свойственным ему резким восточным акцентом: «Гаспадин министр, пажалуйста, пагади, не уходи, я тебя еще ругать буду».
Зурабов сразу придал своей речи небывалый даже для Второй Думы тон и построил ее на сплошных оскорблениях армии, уснащая свою речь чуть не площадною руганью и возводя на правительство не поддающиеся повторению обвинения в развращении армии, в приготовлении ее исключительно к истреблению мирного населения, и закончил прямым призывом к вооруженному восстанию, в котором понявшие, наконец, гнусную роль правительства
