среди белого дня, то куда же идти далее! А если присоединить к этому, что тот же оппозиционный оратор, с таким исключительным служебным прошлым, как Кутлер, заявил в своей речи, что Министерство финансов есть лучшее по своему составу ведомство и хорошо знает свое дело, то вывод из его обнаруженного злоупотребления только один: что вся правительственная машина полна пороков и злоупотреблений и годится только для того, чтобы смести ее с лица земли.
Естественно поэтому, что на мне лежала прямая обязанность поднять брошенную перчатку и ответить моему противнику, не щадя его самолюбия, что я и сделал, тем более что его речь произвела впечатление не только на оппозиционную часть Думы, но даже и на некоторых членов правительства. Столыпин был положительно смущен и, наклонившись ко мне, спросил меня, что значит это разоблачение и могу ли я опровергнуть его. Я успокоил его, что не мы, а Кутлер будет сконфужен, потому что он, как плохо знакомый вообще с бюджетом и, в частности, совершенно не знающий сметы Министерства народного просвещения, просто запутался и не знал, где искать пропавшей, по его мнению, суммы. Так оно и вышло на самом деле. Не прошло и пяти минут, как сидевший позади меня на правительственной скамье главный бухгалтер Министерства финансов, превосходно знавший все сметы, передал мне листок бумаги, на котором написал только: «Украденная правительством сумма в 96 000 рублей находится в той же смете, только на странице такой-то, в составе сумм, отчисляемых по закону на пенсионные вычеты».
Я счел поэтому моею обязанностью воспользоваться предоставленным мне правом и, не ожидая других речей, просил дать мне слово, чтобы рассеять впечатление, оставшееся после Кутлера. Я не судья в моем собственном деле, но по общему голосу мое возражение было не только удачно, но и привело Кутлера в величайшее смущение, он просто почернел, как-то осунулся и не мог сказать мне потом ни одного слова в оправдание своих выпадов и только отделался одним словом, что на личные мои выпады он отвечать не будет, а когда я просто прочитал справку главного бухгалтера Дементьева и развил ее смысл, указав на то, что не к лицу такому опытному в своей прошлой службе лицу, как недавний мой сотрудник, играть на политических страстях и, срывая аплодисменты слева, сообщать данные, не отвечающие действительности, и совершенно недвусмысленно обвинять правительство просто в краже, то торжество оппозиции сменилось прямым смущением, и прения как-то утратили всякий интерес, тем более что и на долю Столыпина выпала возможность уличить того же Кутлера в неправильном заявлении и по Министерству внутренних дел и бросить ему меткий упрек в том, что нанесенный им удар «пришелся не по коню, а по оглобле».
Через два дня, 22 марта, мне пришлось еще раз выступить в Думе по общим прениям по бюджету, но остроты уже больше не было, и все дело утратило всякий интерес и закончилось просто передачею бюджета в Особую комиссию, из которой оно так и не вернулось до роспуска Думы. Публика, наполнявшая хоры, по общему признанию, вынесла самое выгодное впечатление от выступления правительства, многие приходили приветствовать меня, а Совет министров и в особенности Столыпин, оказали мне просто демонстративный прием, когда мы все собрались в павильоне после окончания заседания.
Печать также отнеслась сочувственно к нашим выступлениям, за исключением, разумеется, «Речи» и «Русских ведомостей», которые прошли мимо всех неловкостей Кутлера и главным образом обрушились на то, что будто бы я придал лично полемический тон всем прениям. Вскоре стали назревать другие события, и они делали вопрос о неизбежности роспуска Думы все более и более очевидным. Собрания Совета министров стали более частыми, рассмотрение проекта выборного закона сделалось еще более интенсивным.
Именно к этой поре, концу марта, относится небольшой, но весьма характерный эпизод, связанный с именем покойного министра иностранных дел Извольского.
Все мы давно уже знали, что каждый раз, когда в связи с теми или иными событиями в суждениях Совета затрагивался вопрос о неизбежности роспуска Думы, Извольский также неизбежно выскажет свои соображения о нежелательности этого, по соображениям нашей политики, и будет настаивать на том, что деловая работа Думы налаживается и ее оппозиционные выступления против правительства вовсе не так уж далеко отходят от обычной оппозиции в европейских парламентах. Но тут случилось, что после одного из заседаний по запросам министр юстиции Щегловитов опять указал в Совете министров на невыносимое положение министров в Думе и, не ставя вопроса о роспуске, выразился только, что это мучение кончится только с роспуском и до того не остается ничего иного, как терпеть и ждать. Велико было общее всех нас удивление, когда Извольский, без всякого вызова с чьей-либо стороны, сказал, что и он начинает понимать всю необходимость роспуска и полагает даже, что невыгодные от того последствия значительно преувеличиваются вообще, так как он только что получил сообщение от нашего посланника в Португалии, который подробно доносит ему о только что состоявшемся роспуске кортесов, который произошел без всяких осложнений и не вызвал никакого брожения в стране. Шванебах подхватил это заявление и, делая серьезный вид, сказал: «Мы должны быть очень благодарны Александру Петровичу за то, что он облегчает нашу трудную задачу, когда она предстанет перед нами, и мы можем более смело и спокойно принять наше решение, так как пример португальских кортесов может для нас служить большим успокоением». Не знаю, понял ли Извольский всю иронию этих слов, но мы не раз, говоря между собою об этом вопросе, всегда ссылались в шутку на португальский пример.
После 22 марта я ни разу не был более во Второй Государственной думе до самого ее роспуска. Заседания ее продолжались, но они носили характер какого-то невероятного сумбура, настолько было ясно, что никакая продуктивная работа была немыслима, да она никого в Думе и не интересовала, а все время уходило на бесплодные попытки правой фракции бороться против явной демагогии, неприкрываемого стремления дискредитировать правительство по всякому поводу — со стороны всех остальных фракций, которых на самом деле и не было, так как вся Дума представляла собою сплошное революционное скопище, в котором были вкраплены единицы правых депутатов, отлично сознававших всю свою беззащитность даже с точки зрения руководства прениями со стороны председателя Думы Головина.
Перечитывая и сейчас, много лет спустя, стенограммы заседаний Думы, невольно спрашиваешь себя, как могла держаться Дума столько месяцев,
