то же время, с одной стороны, роднило его с мужиком, а с другой стороны — проводило между ними некоторую разницу, ибо упорство Левитова не оставалось пассивным сопротивлением, но постоянно переходило в наступление… Посреди всяческих отступничеств и ренегатств, посреди мелочных интриг и борьбы литературных самолюбий, шел он своей «дорожкой», лишь в минуты черные мурлыча сквозь зубы свою неизвестную песню.
Про него можно сказать: «Вот человек, несмотря на все грустные перипетии своей жизни, сохранивший в себе «душу живу».
Зато толпа молодежи провожала его на кладбище…
Земля наша может гордиться, что в ней родятся такие люди, как Левитов и подобные ему. И уж, разумеется, не их вина, если большая часть их талантов темною ночью зарывается в землю чьею-то неведомой рукой…
Скажу в заключение, что Левитов был истый народник, в лучшем, благороднейшем смысле этого слова. Это слово в виде эпитафии и следовало бы начертать на кресте или на камне, если таковые найдутся на его забытой могиле.
Василий Курочкин
«L'Etincelle succomba, en 1873, sous les persecutions redoublees de l'administration»…
Rappol, 14 septembre, 1876. I.
Вечером в среду, 27-го июня 1873 г., я пришел к Вас. Степ. Курочкину[15] и, не застав его дома, занялся у него в кабинете просмотром корректурных листов 40 № «Искры»[16]. Этому номеру назавтра следовало выйти. В то время квартира Курочкина стояла пустою (на Фурштадтской ул., дом кн. Гендриковой): семья его жила на даче, а сам он приезжал в город лишь перед выпуском №№ «Искры»… Вскоре после моего прихода явился и Курочкин — не один, с А. А. Ольхиным. Перекинувшись несколькими словами, мы все трое сели за корректуру: Ольхин — у одного окна, я — у другого, Курочкин — у своего большого письменного стола. Тут пришла старушка- няня, прислуживавшая Курочкину, и сообщила, что в его отсутствие «прибегал» мальчик из типографии и говорил, что «какой-то господин спрашивал в типографии Василия Степановича».
— Если нужно, придет и в другой раз! — беззаботно заметил Курочкин.
В то время на сообщение няни мы не обратили особенного внимания, и через минуту уже забыли о нем, погрузившись в свои занятия. Что ж тут, в самом деле, было такого особенного? Мало ли зачем могли спрашивать Василия Степановича!.. А между тем, как показали последствия, сообщение старушки-няни имело очень большое значение и касалось нас ближе, чем мы думали…
День был жаркий. К вечеру стали собираться грозовые тучи, и от надвинувшихся туч в комнате стемнело ранее обыкновенного. Мы зажгли свечи, сбросили сюртуки и продолжали работать. Спешили: было уже довольно поздно. Курочкин спросил у няни бутылку красного вина и, попивая вино, работал живо, легко, глотая полосу за полосой. При всем том он находил время прочитывать нам вслух особенно полюбившиеся ему места из «Политической Хроники». Хроника того №, действительно, была написана очень остроумно. В ту пору во Франции происходили известные лурдские богомолья, когда легитимисты надеялись если «не пестом — так крестом» избавиться от ненавистной им республики, устраивали какие-то процессии, служили мессы, сочиняли различные чудеса, — одним словом, как будто намеревались заставить небесные силы примкнуть к их партии и принять участие в политической борьбе, подобно тому, как боги древней Греции во время Троянской войны принимали участие то в одной, то в другой из воюющих сторон…
Потолковав и посмеявшись, мы снова принимались за дело.
Я корректировал статью о русской литературе. В этой статье говорилось, между прочим, об одном писателе, который в глухую, тяжелую пору, явившись на журнальное поприще свежим, здоровым юношей, растратил на мелочи, на всякий вздор свой недюжинный талант; когда же немного посветлело, когда русский литератор мог вздохнуть посвободнее, этот юноша, преждевременно состарившийся или, как у нас выражаются, «исписавшийся», уже был не в состоянии дать ничего путного, ибо все лучшее в нем истрепалось и развеялось по ветру… Я заметил о нем Курочкину. Тот знал его, и с жаром заговорил о его злополучной доле.
— Да, да! И не он один так кончил… «не расцвел и отцвел в утре пасмурных дней»… Много таких! — говорил Курочкин. — А, право, не лучше ли бы русским братьям-писателям служить в каких-нибудь департаментах! — иронически добавил он.
Немного погодя, Курочкин подошел к тому окну, у которого я работал, заглянул на низко проносившаяся темные тучи и, вдруг, круто повернувшись, поднял правую руку и продекламировал:
«Пойте, резвитеся, дети!.. Черные тучи над нами; Ангел надежды цветами Сыплет на вашем рассвете, — Пойте, резвитеся, дети!»
Лик Беранже, как мне казалось, с улыбкой недоверия смотрел на нас со стены…
Был час одиннадцатый. Курочкин едва успел кончить первый куплет этого прелестного стихотворения, как в передней раздался сильный, порывистый звонок. Так обыкновенно звонят рассерженные почтальоны или люди властные, которые могут звонить и обрывать звонки, потому что они «в своем полном праве»… В передней, слышно было, кто-то спрашивал Василия Степановича. Мы молча, вопросительно переглянулись. «Кто это поздний гость?..» Не предчувствовали мы, что он принес нам…
Курочкин вышел в зал, и я услыхал расшаркиванье, чей-то незнакомый громкий голос, — извинения в позднем приходе, причем следовали ссылки на «обязанности», на «долг службы» и т. под. Между пришедшим и Курочкиным завязался беглый,
