отрывистый и глухой разговор, но, очевидно, довольно оживленный. Я не слыхал их разговора и не видал вновь пришедшего, потому что портьера в кабинете была спущена. Я только слышал, как Курочкин часто повторял свое «что?. что?..»
Через несколько минут Курочкин возвратился к нам каким-то растерянным. Он был сильно взволнован: жилы на лбу его напряглись, глаза смотрели тревожно. При взгляде на него легко было догадаться, что случилось «нечто», из ряду вон выходящее.
— Инспектор типографии!.. Захлопнули!.. — сиплым голосом промолвил Курочкин, схватывая с письменного стола костяной ножик, машинально играя им и снова бросая на стол.
Я с недоумением смотрел на него.
— Третье предостережение!.. Приостановка — отрывисто пояснил он, пройдясь по комнате. — И за что?..
Тут сразу припомнился и доклад старушки-няни о том, что «Василия Степановича кто-то спрашивал в типографии»…
— Надо его сюда пригласить! — сказал нам Курочкин, кивая головой на дверь. — Ему нужно что-то написать…
И вслед за тем, по приглашению хозяина, в кабинет явился черноватенький господин, среднего роста, весьма приличный на вид, с мягкими манерами, выработанными новейшим чиновничеством, человек, очевидно, разговорчивый, «разбитной, обязательный»…
— Скажите вы мне, пожалуйста, по крайней мере: за что же это?.. за что?.. — с жаром спрашивал его Курочкин.
— Не знаю! И сам не знаю! — отвечал тот, приподнимая брови и как-то особенно выразительно пожимая плечами.
— Черт знает, что такое! — проворчал или, вернее, прохрипел Курочкин и нервною поступью заходил по комнате, как зверь, загнанный в клетку.
Инспектор типографии, как я уже сказал, оказался человеком очень разговорчивым, пока, разумеется, дело не касалось канцелярских тайн. Мы тут же в какие-нибудь пятнадцать минут познакомились и с его прежней служебной деятельностью, и с его взглядами на эту деятельность, и даже отчасти с его генеалогией… Мы сделали замечание насчет его неприятной, беспокойной обязанности. Он, по-видимому, соглашался с нами и выразительно пожимал плечами: «Что, мол, поделаешь: есть, пить надо, — жена, дети» и т. д. И в то же время он рылся в своем портфеле, вытаскивал из него какие-то бумаги и наскоро что-то писал…
Инспектор ушел.
Несколько мгновений мы сидели, молча, посматривая на корректуры, разбросанные по столу и на подоконниках. В глубине комнаты сквозь сумрак летней ночи тускло глядел на нас со стены почтенный лик Беранже. Он словно из сумрака следил за Курочкиным, ходившим из угла в угол, и улыбался своею тихою, загадочной улыбкой… В комнате было тихо. Веселое оживленье из нее отлетело; словно незваный гость унес его в своем портфеле. Грустно, тяжело становилось на душе при взгляде на эти исправленные, уже готовые к печати корректуры… «Захлопнули!» Это «захлопнули» такое же наше историческое многозначительное выражение, как в бисмарковском рассказе[17] русское «ничего»…
Корпели, торопились, говорили: «Это хорошая статья!» или: «Славно сказано… Это прочтется!» И вдруг — трах! Словно вихрь налетел… Сгребай теперь все эти листы в одну кучу да в печь, — будет хороший огонь… Еще за несколько минут перед тем, весело смеясь и склоняясь над серыми корректурными листами, еще припахивавшими сырой типографской краской, мы и не предчувствовали, что № «Искры», просматриваемый нами в тот вечер, был последний — для нас, а для читателей он даже и не существовал, ибо ему не суждено было выйти в свет. Вот уж подлинно, как и часто случается в. нашем мире, полном превратностей и недоразумений, -
«Ходит птичка весело По тропинке бедствий, Не предвидя от сего Никаких последствий…»
А между тем «последствия» тут, как тут… Значит: не ходи птичка весело!
— Каникулы нам устроили! — пошутил Курочкин и тут же, смеясь, добавил:
«Предупредительность какая! Ведь я — червяк в сравненьи с ним, С лицом таким…»
— Каникулы непрошенные! — заметил я.
А. Ольхин, не помню, говорил что-то резко и сердито… Курочкин бодрился, показывал вид, что не унывает, но можно было догадываться, что тяжело ему было в ту пору… Мне жаль было Курочкина, и жаль было «Искру». Конечно, здесь неуместно распространяться о значении «Искры». Придет время, и беспристрастный историк русской литературы скажет свое слово о влиянии этого маленького журнала на развитие нашего общественного самосознания. Думается, что это влияние было значительнее влияния некоторых толстых, quasi серьезных (вернее сказать, скучных) журналов того и позднейшего времени…
Ночью, под дождем возвращаясь домой, я все еще не думал тогда, что мы в тот вечер совсем похоронили «Искру», что «Искра» окончательно угасла и на этот раз уже навсегда… Ведь оправлялись же иногда издания после приостановки! Но нет… «Искра» не загоралась вновь.
Такова маленькая драма, разыгравшаяся в кабинете Курочкина вечером 27 июня 1873 года. Таким-то запомнился мне Курочкин — за работой, за его любимой «Искрой» и затем глубоко потрясенный нежданным и, кажется, уже последним ударом, разразившимся над ним…
Как теперь вижу его: стоит он перед своим письменным столом и задумчиво, машинально перебирает серые корректурные листы…
II.
Помню еще один из многих вечеров, проведенных с Курочкиным.
Это вечер 24 декабря 1874 года.
Курочкин звал
