окоченели.
— Дожила я, — плачущим голосом затягивает бабушка. — Лучше умереть, чем видеть тебя такой измученной. Вся мужская работа на женщинах. Где это видано? Кончится ли когда-нибудь эта проклятая воина?! Не понимаю, кому только она нужна…
— Общая беда, мать, общей силой ее и отводить. Не одной мне трудно, — вздыхает мама.
Бабушка насильно заставляет меня съесть несколько ложек похлебки, хоть я уже почти сплю. Видимо, это щепотка муки, разведенная в подсоленном кипятке. Я, измученная, сначала даже не чувствую вкуса, но постепенно похлебка пробуждает волчий аппетит, и сон отступает.
— Хлеба хочу, — просит сестра Шахсанат.
— Откуда сейчас хлеб? — вздыхает бабушка. — Хоть бы весна пришла, дождя б пролилось в меру, лето встало бы с доброй ноги, а осень была б не плакучая. Тогда соберем урожай и испечем лепешки. К этому времени, может, и война кончится.
— Если бы мне за месяц до этой беды сказали, что предстоит столько перенести, я бы от разрыва сердца умерла, — говорит мама, дохлебывая скудный суп.
— Нет ничего сильнее человеческого сердца. Море бы высохло, скала бы раскололась, доведись им пережить столько бед, сколько человеку. Когда я вспоминаю горести, выпавшие на мою голову со дня рождения, то кажется, что живу уже триста лет. А как вспомню радости — жизнь точно одно мгновение.
…Голос бабушки слышу уже издалека. Я проваливаюсь в сон, все падаю и падаю куда-то, а во сне вижу снег. Он летит большими хлопьями, ложится на землю торжественно и мягко. Вот отец выбегает на крыльцо в одной майке и отводит со лба густую черную прядь.
— Какой снег! Это подарок судьбы. Вставайте!
Мы, все, кроме маленькой сестры, бежим к нему. Отец поднимает меня на руки.
— Это не снег, а хлеб, — как всегда, говорит бабушка.
А потом она зовет всех к столу. В большом деревянном херче — стопки лепешек, посыпанных размельченной брынзой. Мы берем столько лепешек, сколько хотим… Лепешки очень вкусные, но мама будит меня…
Бабушка кладет передо мной три картофелины и яичко. Мама отдает ей обратно яйцо:
— Оставь себе.
— Мне на работу не идти, — качает головой бабушка, — найду что поесть.
Поле уже все распахано. Комьев на нем не видно: мы, собирая корни, разбиваем комья киркой. Посреди делянки стоят мешки с драгоценными семенными пшеницей и ячменем. У женщин за плечами самотканые паласовые мешочки. В них тоже семена. Мама долго держит на ладони несколько зерен и смотрит на них. Мне кажется, что они прозрачные, что искристые лучи идут во все стороны от зернышек, а не от солнца, И сегодня потому так тепло и радостно, что зернышки лучатся на ладонях женщин. Мама дает и мне несколько. Я жую. Какие они сладкие!
…Осень! Октябрь свирепствует, зло шумит ветрами, хлеб собран в скирды. Взрослые молотят на гумне; мы, дети, хозяйничаем в поле. На наших шеях висят такие же мешочки, что и весной. Мы собираем колоски, оставшиеся после жатвы. По ночам опять ноет спина, будто ее пилят пилой. А руки и щеки горят.
— Дожили, — со слезами на глазах говорит бабушка. — Дождались времечка! Дети стали взрослыми в семь лет! — Она достает из ларя пожелтевшее сало, отщипывает кусочек с горошину, растирает его ладонями и мажет мне лицо и щеки.
Холодный ветер бьет по нашему крыльцу. С начала войны его некому ни починить, ни побелить… Бабушка и мама бегают все утро с ситом и керелом в руках.
На крыльце три мешка зерна, один — ячменя и два — с черными бобами. Это все, что нам досталось. В большой медный саргас со звоном падают бобы.
— Садись перебирай, — говорит мне бабушка. — Самые крупные, неповрежденные вот в этот квача — оставим на семена, а остальные — в мешок.
Мама через сито просеивает пшеницу. Мелкие зерна, еще не совсем зрелые, сыплющиеся сквозь сито, — на муку, а крупные, остающиеся в нем, — на семена. Бабушка керелом подбрасывает ячмень: впереди собираются легкие зерна, позади — тяжелые, наливные.
— О судьба, помоги нам! Будь к нам благосклонна! Пусть и нашим сыновьям будет суждено попробовать хлеб с нового урожая. Пусть семена эти бросят весною в землю мужчины, а не женщины, — все причитает бабушка своим певучим голосом, а мама сегодня кажется мне совсем молодой. Из комнаты несется запах варящихся бобов, и я глотаю слюни… Мне радостно.
С мельницы возвращаемся в сумерки, у мамы на спине большой мешок. Она всю дорогу идет молча, чуть согнувшись. И у меня мешок за плечами, очень тяжело идти, но я не жалуюсь на усталость, а вспоминаю запах горячего хлеба. Издали мы видим бабушку. Она стоит на краю крыши и смотрит на дорогу. Рядом с ней я различаю два маленьких силуэта. Это мои сестры. Они со всех ног бегут нам навстречу.
— Муку несете?! — кричат они хором, прыгая и хлопая в ладоши.
— Да, родненькие! — улыбается мама.
— Пошли быстрее печь лепешки! Бабушка уже сыворотку взяла у Издаг! — сообщают они, перебивая друг друга.
Дома не сразу начинаем печь хлеб. Сначала ссыпаем муку в деревянный сундук, разделенный дощечкой на две части.
— Будь благосклонна к нам судьба, чтобы всегда в доме был берекат — изобилие, чтобы из малой муки вышел большой хлеб, чтобы он был сытным, — просит бабушка, оставляя на муке отпечаток своей руки.
Мы все делаем так же, как и она, чтобы мука долго не кончалась, чтобы сохранила наши силы.
Мама наполняет сито мукой не из мешка, а из сундука.
— Саха! Хватит! — говорит бабушка.
— Сегодня можно больше, — отвечает мама. Бабушка кладет раса и просеивает через него муку.
Ее исхудалое тело качается вместе с ним. В очаге горит кизяк, и от него тянется ароматный дымок, точь-в-точь как от залежалого сена. Мама ставит на большую сковородку кринку с сывороткой, бросает в нее щепоть соли и размешивает ложечкой.
— Пусть чуточку нагреется, сильно не надо! — предупреждает бабушка.
Она делает круглую ямочку в муке, медленно выливает сыворотку и замешивает тесто. Долго, налегая всем телом, мнет его, соскребает все крупинки с раса, снимает прилипшие между пальцами крошки и, собирая их, месит. Потом режет тесто на равные куски, раскатывает каталкой тоненькие лепешки и бросает их на сковородку. И тогда аромат, идущий от очага, смешивается с ароматом выпекаемого хлеба. Мама следит, чтобы лепешки не пригорели. Когда они становятся пышными, она переворачивает их, и пышная сторона сразу розовеет.
Первую лепешку бабушка ломает на пять кусков, но нам пока не дает. Губы ее шевелятся, глаза подняты к потолку: «Пусть никто на земле не испытывает голода, пусть во всех домах будет хлеб!
