чтобы избежать застоя или опуститься до самопародии, постоянно изобретая себя заново, время от времени выкидывая все из головы и начиная с нуля (вспомните Пикассо или Дэвида Боуи). Художник-бунтарь должен был периодически восставать против себя, а также против всего, чему, по его мнению, он научился, и того, каким он стал.
Он также должен был противостоять самим элементам, составляющим нишу: жанрам, формулам, условностям, ожиданиям. Самое интересное искусство (но это уже мои предрассудки насчет работы) всегда происходило между жанрами, против них, с легкомысленным равнодушием к рамкам. Любое стоящее искусство слишком индивидуализировано, слишком жанровое, чтобы застрять в нише. «Литературная фантастика», например, – это не столько жанр, сколько название его отсутствия. Выберите наугад «литературный роман» – и, в отличие от детектива или ужасов, получите нечто непредсказуемое. Если вы любите, скажем, Дона Делилло или Джесмин Уорд, то ни один алгоритм не сможет предугадать, какие еще авторы вам понравятся. Инди-режиссер Джефф Баена («Если твоя девушка – зомби» – Life After Beth, «Малые часы» – The Little Hours), который снимает странные, гибридные, тонально сложные маленькие фильмы, заметил, что старается избегать наклеивания ярлыков на свои работы (например, «комедия»), потому что они неизменно формируют ложные ожидания. Но это тяжело, сказал он, потому что «сегодня все упирается в маркетинг», и «поэтому все сортируется и обвешивается этикетками».
Ниша также противопоставляет себя тому, как себя воспринимает аудитория и как ею постигается искусство. Ниша сортирует и нас. Она учит нас думать о нашей реакции на искусство в узком смысле: я увлекаюсь кельтским хэви-металом или дебютной художественной литературой молодых писательниц. Даже если у вас много предпочтений и вы последовательно перемещаетесь между ними, терминология все равно остается узкой, потому что каждая ниша узка и говорит только о себе. Ричард Нэш, стратег по цифровым медиа и бывший руководитель Soft Skull Press, говорил о «поисках племени» как о способе, который люди выбрали как способ взаимодействия с книгами, и «племя» – это довольно точное определение. Ниши разделяют нас на команды, на группы по симпатиям, по идентичности. По словам Криса Рока, когда было только двенадцать телеканалов, «все обращались ко всем сразу». Если говорить более возвышенно, то понятие Искусства, каким оно возникло в XVIII веке и сохранялось на протяжении XIX века и большей части XX века, понималось как универсальный язык, говорящий не о наших различиях, а о наших общих чертах.
Эти идеи – универсальность, общность человечества – в последнее время подвергались нападкам как прикрытие для предсказуемого набора предрассудков. «Универсальный» еще несколько десятилетий назад означал «западный», или «для белых мужчин», или «для гетеросексуальных белых мужчин-протестантов». Но это не обязательно. Если уж на то пошло, то в эпоху Искусства художники из маргинализированных групп настаивали на своем праве заявить о своей претензии на универсальность: говорить от своего конкретного опыта, но для всех нас. Рок привел примеры тех, кто действительно обращался ко всем – и под «всеми» он имел в виду не белых людей, а буквально всех – включая Ричарда Прайора, Редда Фокса и Джеймса Брауна[107]. «Кто, блин, чернее Джеймса Брауна? – сказал Крис. – Да никто не чернее Джеймса Брауна».
А теперь мы пришли к племени, к группе. Отсюда и важность того факта, что большей частью нашего переживания искусства мы делимся, делимся, и делимся именно с группой и в группе: на арт-прогулке и кинофестивале, на Goodreads и в Instagram, через музейные селфи и книжный клуб. Искусство, направленное на группу, на индивидуумов, сознательно собравшихся вместе, – такое, восприятие которого разделяют все ее члены, онлайн или лично, движущееся к консенсусу, – подтверждает ценность, правильность и величие группы. Искусство, направленное на племя, неизбежно становится племенным искусством.
Джесса Криспин, основательница Bookslut, также является автором книги «Почему я не феминистка: Манифест феминистки» (Why I am not a Feminist: A Feminist Manifesto). Незадолго до нашей беседы она написала негативную рецензию на книгу одной новеллистки. Та писала, чтобы жаловаться – ничего нового для Криспин, – но не в обычных выражениях (то есть, как выразилась Криспин, «ты идиотка и не знаешь, о чем говоришь»). На этот раз, как сказала Криспин, «это было обвинение в предательстве. Что я предала и ее, и всех сестер, а она думала, что я союзник, и т. д., и т. п.». Такое отношение, отметила Джесса, встречается все чаще. «Подлинное произведение искусства, – писал критик Гарольд Розенберг в 1948 году, – отнимает у зрителей чувство осознания того, какое место оно занимает относительно того, что с ним случилось», – то есть отвергает принятые версии истории, общепринятые представления об идентичности. «“Искусство” означает “разделять толпу”, – добавляет он, – а не “отражать” ее опыт». В 1950–1960-е годы на Филипа Рота нападали за то, что он изображал еврейских персонажей порой в нелестном свете, что мешало еврейской общине воспринимать себя такой, какой она предпочитала себя видеть. Но при этом другие авторы его не критиковали.
Учитывая тот факт, что многие ниши действительно носят названия групп идентичности (например, «ЛГБТ-мусульманская научная фантастика» как пример Орны Росс в микрожанре, который интересует более молодых читателей), возникает подозрение, что последняя является продуктом первой – эта ниша предшествует идентичности, причем обратное тоже верно. Другими словами, причина нашего сегодняшнего разделения на множество микроидентификаций (или, по крайней мере, одна из) заключается в том, что именно так мы себя рекламируем. Если в нишах таятся богатства, как любят говорить гуру бизнеса, то в идентичности – много денег. При этом в попытках обратиться ко всем и сразу этих денег уже не так много. Поэтому люди создают искусство внутри групп определенной идентичности, внутри соответствующих ниш – и это подкрепляет само существование, важность этих объединений. Мы учимся думать о себе в таких терминах – как о членах команды, о маленьких «нас» против больших «них», – потому что так нам велит культура, а она делает это, потому что так ей приказывает рынок. «Политика – это нижнее звено культуры», как печально сказал Эндрю Брайтбарт, консервативный издатель, но культура – это нижнее звено рынка.
«Разделять толпу»: искусство, по мнению Розенберга, обращается к каждому из нас как к индивиду. «По этой каменистой дороге к настоящему, – говорит он, имея в виду более точное восприятие реальности, – можно идти только… по одному». Перефразируя Джеймса Болдуина, искусство должно говорить тебе, не что ты есть, а кто ты есть. Ну или мы привыкли так считать. Искусство модерна – относящееся ко второй парадигме, и в меньшей степени к третьей, – создавалось для современного «я». Это «я», основанное на – и завидующее – своей обособленности и уникальности, с маниакальным упорством противопоставляло себя группе. Словом, описывающем это «я», было слово «индивидуум» – термин Руссо, первого, вероятно, современного индивидуума, – в нынешнем его значении использующееся с 60-х годов XVIII века. Но это самое модернистское «я», похоже, уходит со сцены.
