Омоновцы были шокированы.
Стеклов, пил уже третий сутки…
* * *
Наутро, Бунина отвезли на заставу Султаева. Его уже ждали саперы 46 бригады. Они скромно остановились недалеко от заставы. Два БТРа; испачканные, чумазые солдаты; блеклые бушлаты, стоптанная обувь. Перепутать с кем-либо другим — трудно, в руках саперные щупы.
Егор не любил прощаться, но еще больше ему не нравилось встречаться с кем-нибудь на маршруте. Встречаться на маршруте с другими саперами ему не нравилось совсем. И дело было даже не в соперничестве, несмотря на то, что конкуренцию им подсознательно навязывал ежемесячно получаемый из штаба Группировки анализ обнаруженных фугасов, с указанием лучших и худших саперных подразделений, которые оценивались по двум основным показателям: первый — количество обнаруженных фугасов, второй — количество санитарных и безвозвратных потерь. При равных показателях сравнительного анализа минной обстановки за Группировку, к примеру, между двумя подразделениями, число обнаруженных фугасов перекрывало число потерь, и с этим Егор никак не хотел мириться. Число обнаруженных фугасов, к которому плюсовались и те фугасы, что были приведены боевиками в действие, но по каким-то причинам не нанесли ущерба, была значимее даже при наличии больших потерь. Одним словом, подразделения, где потерь, как и количество обнаруженных фугасов, было низким, занимали и соответствующие низкие места. Кроме прочего, главенство числа обнаруженных фугасов было настолько велико, что уже не имело значения, чьи фугасы обнаруживают саперы на маршрутах — «чеховские» или свои. Поэтому для повышения показателей, саперы стали прибегать к симуляции обнаруживаемых взрывоопасных предметов. Часто думая об этом, Егор склонялся к тому, что истинным фугасом обнаруженным саперами на маршруте движения можно было считать то, что унес одну или несколько жизней. Жизнь сложилась таким образом, что в погоне за фугасами, а точнее за цифрами, все словно посходили с ума. Что скажешь, такая вот магия чисел!
Но и это была несовсем истинная причина, влиявшая на отношение Егора к другим саперным частям и подразделениям. Все было намного проще и приметивнее, Егор, глядя на других, неожиданно осознавал свою обреченность, видел ее в них, — других саперах, словно смотрел на себя со стороны.
Тем не менее, у заставы Егор и Валентин прощались искренне, и с сожалением, будто прощались навсегда, потому что оба знали, что продолжительность жизни сапера исчисляется случайными встречами, и числами, как игрой в рулетку.
В городе, на маршруте, было тихо. Но Егору было неспокойно. Вместе с Егором, но только в десанте бронетранспортера ехал начфин бригады капитан Кузин. Капитан, ставшим заклятым врагом Егора, ехал в Октябрьскую комендатуру, по своим важным делам. Все это время Кузин ехал под броней машины и не выглядывал, не выходил, даже если остановки были продолжительными или намеренно продолжительными.
Заглядывая внутрь, Егор пытался сдерживаться, но не мог и потому воркотал:
— Кузя, ты, хотя бы пробздеться выходи! Небось, ноги совсем затекли? Или ты в штаны уже наделал?
— Пошел ты… — отвечал Кузин, и ничего более.
Он злобно поглядывал в ответ, но в этом озлобленном взгляде Егор читал нечто глубокое, — в них была не злость, в них был страх. Конечно, Кузин боялся не Егора. В это самое время, много чувств сплотилось в его сердце. То был и душевный дискомфорт, и неприязнь к Егору, к вынужденному совместному путешествию, и собственная неуверенность, и неукромность внутреннего пространства БТРа, куда бесконечно, то грузились, то выгружались чумазые рахитичные солдаты. Вся эта враждебность и недоброжелательность, консолидируясь, создавала неуемную смесь гнева и тревоги, от которой Кузину не удавалось избавиться на протяжении всей дороги. Раздражали и частые остановки у застав и блокпостов, куда офицеры, включая и некоторых солдат разведывательного дозора, заходили, оставаясь там надолго.
Кузину, несомненно, хотелось выйти из машины, но жутко не хотелось встречаться с Егором вне «брони», который мог внезапно выйти из опорного пункта. Тот негатив, что однажды вылился на свет, сейчас казался капитану Кузину такой скверностью, что уже сразу после того совещания начфин жалел, что поддавшись всеобщему настроению подлил масла в бешеный костер:
«Бешеный костер… — думал Кузин про Биса, коченея в промерзлом БТРе. Он кутался в новенький бушлат, и у него уже возникало желание схватить то промасленное солдатское одеяло, что лежало сейчас без надобности в ногах наводчика, и укутать в него свои озябшие дрожащие колени. — Я даже не знал этого Биса — кто он, что он… И честно признаться, мне было даже не интересно, что он натворил! — Думал Кузин. — Сколько раз я думал о том, что это скверно, когда видишь травлю другого человека, поддаваясь, принимаешь сторону сильную. Принимаешь потому, что самому хочется быть именно по эту сторону, а не обратную. Принимаешь, потому что сильная рука уже все решила, и занеслась над гневливой, непокорной головой, как секира. В такие моменты почему-то нет сочувствия, нет сострадания, нет ничего… Есть ситуация, и есть ты — невольный эгоист», — думая так, Кузин смотрел в небольшую круглую бойницу бронетранспортера на свет и тени мелькавшие снаружи. Кузин сидел в полумраке машины, куда свет попадал только через эти небольшие окошки, командирский люк, над которым где-то сверху сидел Бис, и щели, образованные стоящими в десантных люках наблюдателями, сидел в холодном ознобе, мрачнее тучи.
Водитель, чья голова находилась за пределами бронемашины, торчала поверх люка, получая команды из-вне, что-то неразличимое и невнятное, и едва долетающее до Кузина с потоком холодного воздуха. Бронетранспортер, внутри которого свистел пронзительный и колючий ветер, плавно качался и шумно сбрасывал скорость на поворотах, набирал ее снова и где-то снова тормозил, пока не остановился совсем.
— Комендатура! — прокричал Бис, склонившись к люку и сидевший у башенного пулемета наводчик, мгновенно продублировал сигнал в сторону сидящих разведчиков. Двое солдат, натренированными отточенными движениям: один — выдавив верхнюю створку десантного люка, натянул стопорный трос, другой — сдернул скобы креплений, освободив нижнюю его часть, выпустив ее наружу.
В глаза ударил яркий свет. Кузин, не сразу сообразил, что команда не касалась солдат, а относилась к нему лично, касалась его одного. Начфин догадался об этом спустя мгновение, завидев безразличную неподвижность саперов. — Начфин, твой выход! Комендатура…
— Иду, иду… — закопошившись, пробормотал капитан Кузин.
Выпрыгнув обеими ногами в грязь, застыл, поглядев поочередно, то влево, то вправо. Расстроившиеся от яркого света глаза, не давали ему сориентироваться, поправляя небольшой рюкзак на плече, Кузин переспросил:
— А где она… комендатура?
— Поехали, потихоньку… — скомандовал Егор водителю. — Комендатура? — ехидно переспросил Егор у Кузина. — Вон… Дворец Дудаева видишь? — Егор показал направо, где вдалеке виднелись останки разбитого высокого здания похожего издалека на грудную клетку обглоданного сгнившего животного. — А туда, — Егор показал на юг, — по улице Сайханова — комендатура… километра через два! А это… площадь «Минутка»… — уже кричал отставшему капитану Егор, — то, что я тебе обещал! Закроешь себе лишний денек! Пусть хоть один из них будет оправданным! Газуй!.. — снова скомандовал Егор для водителя, и с рывком машины еще стоящий на ногах Егор плюхнулся на подстилку-подушку.
— Вот, сука! — прошипел Кузин, но Егор его уже не слышал.
Из облака дыма выпущенного первым бронетранспортером, показалась вторая бронемашина, и уже было не ясно где и что делает капитан Кузин. Реализация однажды обещанной угрозы приятно обрадовала Егора и то, что это произошло, что «правосудие по Егору» — свершилось и что «на это воля Божья» — он и наказал, как утверждали сочувствующие люди, искрилось не долго, неожиданно сменившись тревогой за человека, для которого военное дело заключалось лишь в цифрах, дебетах и кредитах. На секунду, Егор представил, как пробирается Кузин к своим, по вражеской территории, грязный и оборванный, безоружный и отчаявшийся, от стены к стене, от пенька к деревцу, под неяркий лунный свет идет он к своим, жадно хватая воздух и скуля, в ночи как подраненная собака. Сбившись в калачик, спит, пережидая день в тылу врага, чтобы ночью, под покровом лиловой темноты продолжить свой опасный путь, путь за линию фронта…
«Может, вернуться… — сжалось сердце Егора, как тут же старой раной заныла злая обида, — Ну уж, нет!»
Егор, категорически отверг мысль вернуться. Успокоил себя тем, что итак обманул Кузина в расстоянии до комендатуры, которую было видно с того места на котором прежде остановились. С того места, где остался капитан Кузин, до комендатуры было пятьсот-шестьсот метров, в противность сказанным двум километрам. Здание было обнесено колючей проволокой, на крыше российский флаг, куда уж понятней.
