Масюченко, техник сапёрной роты, лежал на одной армейской кровати с кинологом Мишуковым, прибывшим на смену Стеклову. «Две старухи» — именно так окрестили их сразу, как только обратили внимание на то, что оба неразлучны, и даже забрались в одну кровать. Возраст обоих только подкатывал к сорока, но выглядели они действительно дряхло. А завалились на одну кровать, потому что одному из них спального места не досталось — не позволяло внутрипалаточное пространство. И хотя все были в одинаковых стесненных обстоятельствах, как всегда, в мужском коллективе, все разом обратили на это внимание, выставив данную ситуацию на обсуждение:
— А-а-а, пацаны, чем это вы там занимаетесь? Любовью? — первым заметил Матвейчук.
— Да, любовью! — не оборачиваясь, отозвался Масюченко, спрашивая у Мишукова: — Чего он там, на камеру снимает?
— Ну, да! — искренне радуясь, ответил Мишуков. Эта любовная сцена охотно разошлась по палатке, в различных пошлых интерпретациях и пожеланиях, с сопутствующими специфическими руко-телесными движениями и жестами, означающими акт сексуального характера. Всё-таки женщин не было, и это позволяло быть более несдержанными в шутках и комментариях в адрес безобидного соития, быть бесконтрольными и низкими, не одергиваемыми со стороны женщин и обделенных женским вниманием в целом. А жаль…
Егор, зажав очередную прикуренную сигарету в уголке рта, стащил с тумбочки дневник-ежедневник и, склонив голову набок, чтобы не мешал распускающийся кучерявый дым, наспех записал:
Мне, все ж, война по духу ближе,Здесь, откровенней все, честней,Здесь, у всех съехавшие «крыши»И люди съехавши родней.Здесь краски ярче, ночи тише,Слух обострен, как у мышей,А звезды, кажутся мне ближеИ даже запахи острей.Здесь, так невинна и ничтожна,Как будто тишина для сна,Так сбыточна и не возможна,Простая детская мечта.И каждый верит в ее силу,И все они сродни одной:Как хочется вернуться к миру!И быть живым и жить с тобой.…Все хорошо. Живу я в мире,Но все ж мечтаю я о той,Где люди, как у Бога в тире,Где жизнь наполнена борьбой.Где мы в погоне за мечтою,Простою, детскою, земной,Мечтаем снова о покое,И одержимы вновь войной…
Стеклов Вова, был единственный, кто безрадостно, тихо спал. Вчерашний день для него был самый счастливый, от чего он, оседлав алкогольно-октановую машину времени, умчался в космос и сейчас был где-то в районе неяркой белесо-диффузной полосы, пересекающей звёздное небо почти по большому Кругу, выстеленной слабыми звездами и называемой — Млечный путь. Чье красивое название было связано с греческим мифом о разлившемся по небу материнском молоке богини Геры, кормившей грудью Геркулеса. Вряд ли Стеклов искал там молоко для своего Брайта, или саму богиню Геру… И то, что Стеклов был счастлив до беспамятства, это понимал даже не собаколюбивый Егор.
Этим утром, Володя был в паскудном состоянии. Он был еще пьян, и начальник штаба Лизарев отстранив его от маршрута, отправил в расположение роты. Стеклов плелся в роту вслед за бодрой собакой, понуренной головой поглядывая на Егора, вроде объясняя тому, мол, не предатель — я, но Егор в свою очередь скверно кивал тому в ответ:
«Вот собака! Иди, иди, предатель!»
Повод Вовкиного пьянства, конечно, был детский и бурный. Потому как человек на войне без радости, всё равно, что во мраке… Его же повод мог быть достоин написания отдельного рассказа, к примеру, Виталием Бианки, о друзьях наших меньших — собаках… Во время второго штурма Грозного, при массированной артиллерийской обработке города, испугавшись взрывов и разрывов мин, сорвав поводок, убежала его собака, по кличке — «Брайт», которая теперь лежала под его кроватью.
Собака, как собака… Животное. С виду ничего особенного, но это только если не желать видеть очевидного… Собака была добротная.
«Красивая собака, — отмечал Егор, поджимая губу так, что на щеках образовывались ямочки, осанка, словно у благородного лорда, гордая и величественная. Словно не собака, а кенийский лев! — Не было в ней чего-то такого мерзкого и отвратительного, что так не нравилось Егору в псинах с тощими поджарыми задами, и вонючими мордами из уголков пасти которых, свисали тоненькие ниточки слюны. Она даже под кроватью лежала так, словно охраняла не пьяного хозяина, а лежала у королевского трона, на бархатной подстилке. — Может, из-за этого Стеклов поместил ее не в вольере, а рядом, а может, от чувства глубокой привязанности и двулетней разлуки, оставил ее при себе».
К удивлению Егора, Брайт действительно оказался умнейшим чутким псом. Пока спал его хозяин, он, не покидал своего места, не бродил и не слюнявил всех входящих, не бросался ни на кого и не лаял. Казалось, он не лаял только из-за того, что хозяин отдыхал. Он тяжело и мерно дышал, лишь при приближении почуявшейся нечаянной угрозы он издавал тихое рычание, похожее на раскаты далекого грома.
Три дня назад…
Возвращаясь на базу, и проежая мимо контрольного поста милиции? 5 с Красноярскими омоновцами, сбросив скорость и плавно вписываясь в змеевидный тоннель из бетонных блоков, глядя совершенно в противоположную сторону Егор, боковым зрением заметил, как Стеклов спрыгнул с брони, на медленном ходу машины:
— Стоп! — внезапно скомандовал Егор водителю. — Стеклов, куда?!
Владимир ничего не ответил.
Завалившись на башню БТРа и не понимая, что происходит, Егор смотрел на блокпост, совершенно не видя необходимости занимать круговую оборону. И хотя такая необходимость, бесспорно, существовала, сейчас, Егору она был несвойственно чужда.
Стеклов Вова оживленно разговаривал с окружившими его омоновцами, а рядом, задрав передние лапы на ограждение из бетона, суетилась собака-овчарка.
…А потом Стеклов вернулся. Влажные глаза, на его покрасневшем лице, выдавали слёзы. Молча забравшись на броню, Стеклов отвернулся, а любопытный Егор несколько минут наблюдал за Володей, а замем уставился в проносившийся мимо Грозненский консервный завод.
Собака-овчарка, на омоновском «блоке» — был его Брайт, — поразительный результат селекции и скрещивания разновидностей гуртовых собак Центральной и Южной Германии. Но теперь, его звали — Тузик, звали намеренно, как бы в насмешку над его природной, несвойственной немецкой овчарке, тупостью. Долгие два года, омоновцы, просто не могли обучить собаку каким-либо командам, жестам или сигналам. Она не выполняла ровным счётом ничего. И только из-за породистости и внешнего лоска, собаку держали в отряде:
— Парни, давайте, я вам денег заплачу за собаку? — предлагал Стеклов.
— Ну, что ты! Какие деньги! — отвечали омоновцы. — Она у нас по службе проведена…
— Ну, давайте, я вам за Брайта, другую собаку подгоню? Минно-розыскную? — неунимался Вовка.
— Такую же дурную, как эту?
— Нет, конечно… нормальную!
— Ну, не знаем! — дурачили Стеклова омоновцы.
— Парни, с меня баран… потеряйте его… Скажите: убежал! Убили! — не сдерживался Стеклов в фантазиях.
— Ну, что ты, баран, баран… Барана, мы и так купим!
— Блин, ну, что вам надо? Достану! Только собаку верните…
— Не можем… — никак не соглашались омоновцы.
— Ребята, ну да чего же вы — бессердечные! — продолжал выть Стеклов. — Мой ребенок, с этой собакой вырос. Вы даже представить себе не можете, что с ним было, когда я без Брайта вернулся!
— Ну ты тоже — трудный такой… Забодал нас всех! — удивлялись омоновцы настойчивости Стеклова. — Она числиться у нас, по штату!
— Да я, дам вам то, что будет у вас числиться! Будьте людьми!
— Бррр… — рычали матом на Стеклова омоновцы.
…Спустя неделю уговоров и переговоров, Стеклов, обменял Брайта на другую собаку.
Ее звали Карό. Собака была рода мужского, с мутным, контуженным левым глазом, а при ходьбе «забирала» вправо. Каро был контуженный, и уже не мог полноценно работать. Казалось, из последних сил брел Каро по маршруту, нюхал экскременты себе подобных, и садился рядом с ними. Все, включая и кинолога, бросались бежать прочь. Потому что согласно правилам дрессировки минно-розыскных собак, собаку обучали садиться лишь при обнаружении взрывчатки или взрывоопасных предметов.
Когда Стеклов обменялся собаками, и уже направлялся с Брайтом к БТру, он неожиданно вернулся на пятачек перед омоновским постом, где еше толпились бойцы милицейского отряда. «Смотрите!» — сказал Стеклов, и показал омоновцам, на что способен его Брайт. Прямо на площадке «пятого контроля», Стеклов «убил» всех милиционеров наповал. Без единого выстрела. Не проронив ни единого звука. И не подав ниединой команды голосом. По плавным выразительным жестам Стеклова, собака беспрекословно садилась и вставала, по звонкому щелчку пальцев подавала голос, ложилась и ползла вперед по-пластунски. Поднятая в сторону левая рука, задерживаясь на уровне плеча и опадая вниз после короткой паузы, срывала собаку с места и несла ее к хозяину и, оббегая за его спиной, садилась у левой ноги… Спустя два года разлуки…
