моя маленькая писательница», укутывал одеялом и за руку вел на улицу, смотреть на ленинградское небо. Невозможная красота.
Божественное чудо, тихо говорил он. Тогда все, что он говорил, было опасно произносить вслух. Но мы еще об этом не знали. – Она вздохнула. – По-моему, я впервые говорю о нем так невзначай. Вспоминаю какой-то обыденный случай.
– Наверное, тебе больно? – спросила Мередит.
Немного подумав, мама ответила:
– Это светлая боль. Мы всегда боялись даже упоминать о нем. Вот до чего довел людей Сталин. Когда я только приехала в Штаты, меня поразило, насколько свободно американцы высказывают любые мысли. А уж в шестидесятые и семидесятые… – Она с улыбкой покачала головой. – Мой папа был бы в восторге от сидячих забастовок или студенческих шествий. Он был точь-в-точь как они… как Саша и ваш отец. Такой же мечтатель.
– Вера тоже любила мечтать.
Мать кивнула:
– До определенного времени.
В комнату вошел мужчина во фланелевой рубашке и выцветших джинсах. Его лицо с острыми чертами наполовину скрывала густая черная борода, и было трудно угадать, какого он возраста.
– Миссис Уитсон?
Мать медленно поднялась с кресла.
Мужчина, подавшись вперед, протянул ей руку:
– Меня зовут Максим. Я сын Василия Адамовича, ради встречи с которым вы проделали такой путь.
Нина и Мередит тут же встали.
– Прошло много лет с тех пор, как ваш отец написал мне, – сказала мать.
Максим кивнул:
– И с того времени он, увы, перенес инсульт. Он почти не может разговаривать, а левая часть его тела парализована.
– Значит, мы зря вас побеспокоили, – сказала мама.
– Нет. Вовсе нет. Я продолжаю вести некоторые его проекты, в том числе о блокаде Ленинграда. Собирать рассказы свидетелей – очень важное дело. Правду о тех событиях стали освещать только в последние двадцать лет. В Советском Союзе мастерски хранили секреты.
– Это точно, – сказала мама.
– Если вы готовы пройти в его комнату, я запишу ваш рассказ для архива. Возможно, реакция отца не будет заметна, но уверяю вас, он очень рад наконец включить туда вашу историю. Это будет пятьдесят третье собранное им свидетельство человека, пережившего блокаду. До конца года я планирую съездить в Санкт-Петербург и запросить дополнительные материалы. Ваша история поможет общему делу, миссис Уитсон. Не сомневайтесь.
Мать кивнула, и Нина спросила себя, что та чувствует, подойдя так близко к финалу рассказа.
– Я провожу вас, – сказал Максим.
Он развернулся и повел их мимо сгорбленных старушек с ходунками и старичков в инвалидных креслах по ярко освещенному коридору. Нужная комната располагалась в его дальнем конце.
В центре комнаты стояла узкая койка вроде больничной, а рядом с ней – несколько стульев, принесенных, по-видимому, специально для них. На кровати лежал морщинистый старик с иссохшим лицом и тонкими как щепки руками. На почти лысой, покрытой пигментными пятнами голове и из сморщенных розовых ушей торчали клочки седых волос. Заострившийся нос напоминал клюв хищной птицы, а бледные губы едва можно было разглядеть. Когда они вошли, его правая рука затряслась, а правый уголок рта приподнялся в подобии улыбки.
Максим наклонился к отцу и что-то прошептал ему на ухо.
Старик ответил, но Нина не смогла разобрать ни слова.
– Он говорит, что рад с вами встретиться, Аня Уитсон. Он долго вас ждал и благодарит вас всех за визит.
Мама кивнула.
– Садитесь, пожалуйста, – Максим указал на стулья. На столе возле окна стоял медный самовар, рядом тарелки с варениками, яблочным пирогом, нарезанным сыром и крекерами.
Василий что-то сказал; его голос потрескивал, как сухие листья.
Максим выслушал его и покачал головой:
– Прости, папа, я не понимаю. По-моему, он говорит что-то про дождь, но я не уверен. Я запишу ваш рассказ на диктофон. Вас это устроит, Аня? Могу я к вам так обращаться?
Мама разглядывала сверкающий медный самовар и ряд фарфоровых чашек с серебристой каемкой.
– Да, – ответила она по-русски и махнула рукой.
Нина сообразила, что все еще стоит, и села на стул рядом с Мередит.
В комнате на мгновение воцарилась тишина. Слышно было лишь, как стучат капли дождя.
Мама медленно вдохнула и выдохнула.
– Я так долго рассказывала эту историю одним способом, что даже не знаю, с чего начать.
Максим включил диктофон. Послышался громкий щелчок, и началась запись.
– Меня зовут не Аня Уитсон. Ею я стала позже. – Она сделала еще один глубокий вдох. – Меня зовут Вера Петровна Марченко-Уитсон, и я родом из Ленинграда. Я неразрывно связана с этим городом. Когда-то давно я знала каждую его улицу не хуже, чем свои ладони. Но вас интересует не моя юность. Да и юности у меня, признаться, толком не было. Мне пришлось повзрослеть уже в пятнадцать, когда арестовали папу, а к концу войны я превратилась в старуху… Но это уже середина истории, а начинается она в июне 1941 года. Я возвращалась домой из деревни, где у нас был огород, там мы выращивали овощи для заготовок на зиму…
Нина закрыла глаза и откинулась на спинку стула, представляя то, о чем сейчас рассказывала мать. Это были события, уже знакомые им по сказке, – только теперь они происходили в реальности. Не было больше ни Черного князя, ни принца, ни гоблинов. Одна только Вера: сперва влюбленная девушка, молодая мать… а затем напуганная женщина, роющая окопы на Луге и бредущая мимо разрушенных бомбами зданий. Слушая, как погибла Ольга, а потом умерла Верина мама, Нина смахивала слезы.
– Она умерла, – сказала мама с душераздирающей простотой. – Сын спрашивает меня: Мамочка, что с бабушкой? – и я мучительным усилием
подавляю слезы.
Я накрываю маму одеялом, стараясь не замечать, как исхудало за месяц ее лицо. Может, мне следовало кормить ее силой? Этот вопрос будет мучить меня всю жизнь. Но если бы я кормила ее, то сейчас накрывала бы одеялом дочь или сына – разве я могла это допустить?
– Мама, – снова зовет меня Лева.
– Бабушка теперь с тетей Олей, – говорю я, но, вопреки стараниям, мой голос срывается, и дети начинают плакать.
Успокаивает их Саша. У меня уже не осталось слов утешения. Я заледенела до самых костей и боюсь, что от любого прикосновения разобьюсь, точно яйцо.
Я долго сижу подле мертвой мамы в нашей холодной и темной квартире, склонив голову в запоздалой молитве. Мне вдруг вспоминаются те слова, которые мама говорила мне, когда таким же безутешным ребенком была я сама. «Мы больше не будем о нем говорить».
Много лет мне казалось, что она боится упоминать о папе из-за того, что это опасно для нас, поскольку его считают
