Львенок, – говорю я, не найдя других слов.
Нас замечает медсестра.
Хоть мы лишь одни из сотен других, она подходит и осматривает Леву. Когда она поднимает взгляд, я читаю в ее глазах сострадание.
– Держите, – она вручает мне клочок бумаги, – вам выдадут пшенной похлебки и сливочного масла. В амбулатории есть аспирин.
– Спасибо, – говорю я.
Мы смотрим друг другу в глаза, сознавая, что этого мало.
– Его зовут Лева.
– Моего звали Юрой.
Я киваю в знак понимания. Иногда остается одно только имя.
Вернувшись из больницы, я готовлю еду из всего, что найдется. Обдираю обои и варю в кастрюле. В клее есть мука, из обоев получается подобие супа. Вот каким рецептам я учу дочь. Боже, спаси нас.
Долго варю Сашин кожаный ремень, вкус тошнотворный, но я все же заставляю Леву проглотить немного…
В середине января нас навещает Сашин друг. Я вижу, как он ошарашен увиденным. Он передает мне посылку.
Когда он уходит, мы собираемся вокруг коробки. Улыбается даже Лева.
Внутри – документы на эвакуацию. Двадцатого числа мы должны покинуть Ленинград.
Под документами лежит кольцо колбасы и небольшой мешочек орехов.
В кромешной тьме я собираю всю свою жизнь, хотя осталось от нее не так уж и много. Сказать по правде, я даже не помню, что взяла, а что бросила там. Почти все наше имущество либо продано, либо пошло на дрова, но я точно знаю, что захватила и свои, и папины записи, а еще уцелевшую книжицу Ахматовой. Я складываю и все продукты: колбасу, полмешка лука, четыре ломтика хлеба, немного дуранды, четверть баночки с подсолнечным маслом и остатки квашеной капусты.
Леву приходится нести на руках. Из-за опухших ног и нарывов по всему телу ему трудно даже пошевелиться, да и будить его у меня не хватает духу.
В утренних сумерках мы покидаем дом. Маленькая Аня волочит санки с нашим единственным чемоданом – в нем еда. Всю одежду мы надели на себя.
На улице лютый холод, метет. Весь долгий путь до вокзала я не отпускаю руку дочери, а когда добираемся, то обе едва держимся на ногах.
В поезде мы жмемся друг к другу. Вагон забит людьми, но все молчат. В затхлом воздухе пахнет потом, зловонным дыханием и смертью. Всем нам хорошо знаком этот запах.
Я привлекаю детей еще ближе. Даю им выпить немного вина, что принес Дима, но для Левы этого недостаточно. Вытащить еду в набитом вагоне я не могу. Здесь меня убили бы даже за кусочек дуранды, не говоря уж о колбасе.
Я засовываю руку в карман пальто и достаю горсть земли, собранной возле сгоревших Бадаевских складов.
Лева с жадностью жует землю, смешанную с расплавленным сахаром, и просит еще. Я делаю единственное, что приходит мне в голову: надрезаю палец и кладу ему в рот. Он сосет теплую кровь, как младенец – молоко матери. Мне больно, но куда больнее слышать хрип в его легких, чувствовать, как горит его лоб.
Я вполголоса рассказываю детям истории про себя и их папу, про сказочную любовь, которая теперь кажется столь далекой. Именно тогда, под стук колес, почти впадая в ступор от кашля сына и вопросов дочери об отце, я и начинаю называть Сашу принцем, а Сталина – Черным князем; в том вагоне Нева становится волшебной рекой.
Дорога в поезде длится целую вечность. От долгих часов тряски у меня все болит. Только сказка помогает нам троим сохранить рассудок. Если бы не она, я, наверное, стала бы плакать или кричать.
Наконец мы подъезжаем к Ладожскому озеру. Лед простирается до самого горизонта; за окном, затуманенным паром от дыхания, я вижу лишь белую пелену.
Здесь начинается ледяная дорога.
Глава 25
Солдаты много месяцев прокладывали дорогу через замерзшее Ладожское озеро. Теперь она готова, и ее называют Дорогой жизни. Говорят, уже скоро по льду в Ленинград отправятся грузовики с припасами. До сих пор машины почти всегда уходили под воду. Немцы, конечно, постоянно бомбят ледовую дорогу.
Я проверяю одежду детей. Все вроде в порядке. Я обмотала Леву и Аню газетной бумагой, а затем укутала их во все вещи, которые у них есть. Шеи и головы обвязала шарфами. Я стараюсь закрыть все, даже носы.
Дышать на холоде больно. Воздух жжет легкие. Лева рядом со мной начинает кашлять.
В черном небе сияет полная луна, сугробы в ее свете кажутся голубыми. Все пассажиры поезда томятся, скучившись, как коровы в стаде. Со всех сторон несется кашель, слышится детский плач. Как бы я хотела, чтобы и Лева заплакал. Меня пугает то, что он такой тихий.
– Что будем делать, мамочка? – говорит Аня.
– Найдем грузовик. Давай руку.
Чувствуя резь в слезящихся глазах, я бреду вперед. На руках у меня Лева, и хотя он почти невесомый, я еле иду. Каждый шаг требует усилия воли и концентрации. Приходится бороться с ревущим ветром. В этом сине-черном ледяном мире уже нет ничего реального, кроме Аниной ладони в моей руке. Где-то вдалеке выжидающе гудит двигатель, а затем раздается рокот. «Автоколонна», – с надеждой думаю я.
– Идем! – кричу я сквозь ветер или думаю, что кричу. От холода онемело все, колени словно деревянные. Больно даже сгибать пальцы, сжимая Анину руку.
Я шагаю
шагаю
шагаю
шагаю
и не нахожу ничего. Вокруг только лед, черное небо и хлопки далеких зениток.
В голове проносится: «Нужно спешить», а еще: «Мои детки», и вдруг рядом со мной возникает Саша. Я чувствую тепло его дыхания. Он шепчет мне о любви, о доме, который мы обретем на Аляске, он разрешает немного передохнуть.
– Всего минутку, – бормочу я и, не договорив, падаю на колени.
Мир погружается в тишину. Откуда-то издалека доносится смех, похожий на смех моей сестры. Я немного посплю, а потом найду ее. Это моя последняя мысль.
А потом я закрываю глаза.
«Мама».
«Мама».
«Мама».
Крик раздается прямо у моего уха.
Я медленно открываю глаза и вижу Аню. Она сняла с себя шарф и обернула его вокруг моей шеи.
– Мамочка, надо вставать. – Она тормошит меня.
Я смотрю вниз. Лева обмяк у меня на руках, голова его откинута назад. Но я чувствую его дыхание.
Я разматываю шарф с шеи и снова укутываю им Анино лицо.
– Больше никогда не снимай с себя шарф. Никому не отдавай его. Даже мне.
– Но я люблю тебя, мама.
Эти слова придают мне сил. Я стискиваю зубы, в ожидании вспышки боли с трудом
