Перед мрачным подъездом он встретил шатающуюся фигуру. Это был отец — он качался на нетвердых ногах.
— Дай сюда банку! Понял? — сказал он.
— Отстань! — вскричал Джимми. — Это банка для старухи, а чужое брать нельзя, понял?
Отец выхватил жестянку у мальчишки и обеими руками поднес ко рту. Он приник губами к краю и запрокинул голову. Глотка его расширилась и разверзлась, доходя до самого подбородка. Один гигантский глоток — и пива как не бывало. Мужчина перевел дух и расхохотался. Он ударил сына по голове пустой банкой.
Жестянка с грохотом покатилась по улице, Джимми заверещал и принялся пинать отца.
— Что ты наделал! — визжал он. — Старуха теперь взбесится!
Джимми отбежал на середину улицы, но отец не стал его преследовать и заковылял к дверям.
— Я тебя… после поймаю и отдубасю! — крикнул он напоследок и скрылся из виду.
Весь вечер он простоял у стойки бара, пропуская стаканчик за стаканчиком и доверительно сообщая всем входящим:
— У меня дома… черт те что творится! Зачем, думаешь, я сюда пришел и пью… тут виски? Потому что дома… черт те что творится!
Джимми долго выжидал на улице, а потом прокрался наверх. С особой предосторожностью он миновал дверь шишковатой старухи, наконец остановился перед своей дверью и прислушался: по комнате среди мебели тяжело двигалась мать. Она напевала что-то тоскливое, временами бурно извергая проклятия в адрес отца, который, как понял Джимми, свалился на пол посреди комнаты или где-нибудь в углу.
— Хоть бы ты, черт тебя дери, не давал Джиму драться! У-у, башку бы тебе разбить! — внезапно взревела мать.
— А… тебе-то… что? Какая… разница? — с пьяным безразличием пробормотал отец.
— А такая, что он одежду свою рвет, дурья твоя башка! — в крайнем гневе вскричала мать.
Муж, казалось, встрепенулся и в ответ яростно прогремел:
— А иди-ка ты… протрезвись!
Что-то с грохотом разбилось о дверь и разлетелось на множество осколков. Джимми приглушенно вскрикнул и стремглав бросился вниз по лестнице. На первом этаже он остановился и прислушался. Сверху доносились вопли и ругань, рычание и крики — смешанный хор, словно в разгар битвы. И кроме того, слышен был треск ломаемой мебели. Глаза мальчишки расширились от страха — вдруг кто-нибудь из родителей обнаружит его.
Открылись двери, показались любопытствующие лица, и туда-сюда полетел шепоток:
— Опять эти Джонсоны буянят.
Джимми выждал, пока все стихло, и обитатели дома, позевав, захлопнули двери. Тогда он стал подниматься по лестнице с осторожностью входящего в клетку к пантере. Сквозь разбитые дверные косяки слышалось тяжелое сопение. Джимми распахнул дверь и вошел, дрожа от страха.
Огонь в печке отбрасывал красные блики на голый пол, на грязную растрескавшуюся штукатурку, на перевернутую и разбитую мебель. Посреди комнаты, на полу спала мать. На стуле в углу обмякло безвольное тело отца.
Мальчик начал прокрадываться вперед. Он трясся от страха, что разбудит родителей. Мощная грудь матери тяжело вздымалась. Джимми остановился и посмотрел на мать. Ее воспаленное лицо распухло от непрерывных пьянок. Белесые брови оттеняли посиневшие веки. Пряди растрепанных волос упали на лоб. Губы искривлены в мстительной ярости — наверное, как были во время драки, так и остались. Обнаженные красные руки закинуты за голову — так мог бы отдыхать донельзя уставший, но довольный разбойник.
Мальчик склонился над матерью. Он боялся, что она откроет глаза, и страх этот был столь силен, что Джимми не удержался, посмотрел на нее и, как зачарованный, застыл над грозным лицом. Внезапно глаза ее открылись с таким выражением, от которого, казалось, кровь его могла застыть в жилах. Он пронзительно взвыл и упал навзничь.
Женщина пошевелилась, помахала руками вокруг головы, словно с кем-то дралась, и вновь захрапела. Джимми отполз в темный угол и затаился. Когда он увидел, что мать проснулась, и вскрикнул, в соседней комнате послышался какой-то шум. Джимми полз в кромешной темноте, не сводя глаз с двери в ту комнату. Дверь скрипнула, и до него донесся тихий тоненький голосок:
— Джимми! Джимми! Ты здесь?
Мальчик вздрогнул. Из дверного проема на него смотрело худенькое белое лицо сестры. Она подползла к нему.
Отец не шевелился, он по-прежнему спал мертвым сном. Мать ворочалась в тяжком забытьи, в груди у нее хрипело и свистело, словно кто-то душил ее и начиналась агония. За окном над черными крышами показалась багровая луна, и где-то вдалеке тускло мерцала река.
Худенькое тельце оборванной девчонки дрожало. Лицо ее было измождено от плача, а широко раскрытые глаза светились страхом. Дрожащими пальчиками она схватила руку мальчика, и оба забились в угол. Неведомая сила приковала их глаза к лицу матери, они смотрели и боялись, что стоит ей проснуться — как в ней вновь пробудятся все злые демоны. Дети скрючившись сидели, пока за окном не появились призрачные рассветные тени — те приблизились к самому окну, заглянули внутрь и увидели распростертое на полу, тяжко вздымающееся тело матери.
IV
Малыш Томми умер. Похоронили его в дешевеньком гробу; в его восковой ручонке был зажат цветок, который Мэгги стащила у торговца-итальянца. Для нее и Джимми жизнь продолжалась. Уже в самом раннем детстве мальчик насмотрелся всякого и стал не по годам зрелым. Несколько лет Джимми не работал и ничем не занимался, за это время на лице его прочно поселилась презрительная ухмылка. Он познавал человеческую натуру в трущобах, и натура эта оказалась как раз такой, как он с полном основанием себе и представлял. Он так и не проникся почтением к окружающему миру, потому что начинал жизнь без кумиров, которых эта жизнь могла бы развенчать.
Он запрятывал свою душу в панцирь, когда в веселом настроении наведывался в миссионерскую церковь, где проповедник неизменно твердил «вы… вы… вы…». Однажды какой-то любитель пофилософствовать спросил, почему бы не сказать «мы» вместо «вы». «Что?» — не понял проповедник. Пока собравшиеся грелись у печки, проповедник сообщал им, в каких, по его мнению, отношениях они были со Всевышним. О всей глубине своего падения многие из грешников слушали нетерпеливо — они ждали благотворительной похлебки. Кому знаком язык духов, тому не трудно вообразить собеседование увещевателя с его слушателями. «Пропащие вы», — говорил проповедник. А у кого острый, чуткий слух, тому не трудно услышать, что отвечали оборванцы: «Ну скоро суп-то будет?» Джимми и его приятель сидели в задних рядах и потешались над тем, что их совершенно не занимало, с раскованностью английских туристов. Когда же они хотели промочить горло, то покидая церковь, проповедника они не отличали от Христа.
