квартире отсутствовала. Трапеза не отличалась изысканностью: варёная картошка, сосиски, солёные огурцы, любительская колбаса, нарезной батон.
Никита, хрустя тёти Фаиным нежинским огурчиком, вслух планировал завтрашний день. Ему с утра раннего предстояло с хозяином квартиры ехать на мелкооптовую базу заказывать внутренние двери и фурнитуру к ним, тогда как к девяти часам из магазина «Строитель» сюда на квартиру привезут плитку для ванной, оплаченную неделю назад.
У тёти Фаи на утро был талончик к зубному.
— Чё хочешь, начальник, делай, — говорила она, осторожно поглаживая распухшую щеку, — третью ночь не сплю, на стенку лезу. Пусть хоть мышьяк положат, у-у-у…
Оставалась одна Лена, которой явно было не по силам поднять на четвертый этаж, пусть и при помощи лифта, десять тяжёлых коробок с дорогущей итальянской плиткой фабрики Dado Ceramica.
— Давай я подскочу, — предложил Паша свояку.
Тот глянул с недоверием:
— А ты сможешь? Завтра ж рабочий день?
— Ну на полчаса-то вырвусь, если ничего сверхъестественного не случится.
Лена внимательно посмотрела на стоявшего напротив крепкого молодого мужика со смуглым симпатичным лицом. Комаров приглянулся ей с первого взгляда. От Паши не укрылось то, как девушка заговорщически сузила серые глаза. Ее верхняя, вздернутая губа была испачкана в кефире, который она отхлебнула из пластикового стаканчика. Комаров за кончик вытянул из кармана носовой платок и протянул девушке.
— У тебя тут, — он пальцем показал на себе, — кисломолочный продукт.
Наблюдая, как отделочница краешком платка кокетливо промокает губы, Комаров философски отметил, что в этой жизни ему определённо везёт на Ленок.
14
09 января 2000 года. Воскресенье.
16.00 час. — 24.00 час.
Продрав глаза в половине пятого, Рубайло сел на диване и начал соображать где находится. Допетрив, что дохнет у Варьки, Серёга воспрял духом. Вспомнил, как утром сделал козью рожу ментам, представил, каких пистонов от начальства огребёт сопровождавший его в больничку чмуродный капитан, и на душе у него потеплело ещё больше. За окном темень тьмущая чернела, и поделом, начало января, самые короткие в году дни. Ну да, Серёге в его стрёмном положении белый свет противопоказан.
Хлопнув для бодрости полстакана «Графини Уваровой», мозги сорокоградусной прочистив, Рубайло сноровисто собрался. Выстиранные Варькой белье и рубашка, несмотря на то, что она их сначала на батарее центрального отопления сушила, а потом — и утюгом, оказались влажноватыми. У трусов неприятно сырила резинка, у батника — манжеты с воротом.
«Ничё, на мне досохнет», — заправляя подол рубахи в джинсы, подумал Серега.
— Во сколько ужин греть? — поинтересовалась наблюдавшая из прихожей за его сборами Варька.
Рубайло хотел привычно послать ее на хутор бабочек ловить, но отметив деликатную форму, в которую был облечен вопрос, вернется ли он сегодня, а если вернется, то в какое время, дружелюбно потрепал женщину по щеке.
— Часам к двенадцати стопудово объявлюсь.
Другого запасного аэродрома для ночевки с халявной кормежкой и бухлом у Серёги не имелось. Пока, по крайней мере.
Костеря по всякому ментов, оставивших его без мобилы, Рубайло попёрся по намеченному им маршруту наобум. На улице тормознул частника на сером «ВАЗ-2110», с которым за тридцатник сторговался доехать до улицы Фигнера.
В тёмном салоне Серега ни с того, ни с сего озадачился.
— Отец, — адреснулся он к седому, в очках с роговой оправой, бомбиле, — не просветишь, чё за перец этот Фигнер?
Частник, с неодобрением наблюдавший, как развалившийся на переднем сиденье его ухоженной «матрёшки» уголовной наружности парень сорит пеплом мимо пепельницы, сдержанно ответил:
— Партизан. Герой войны восемьсот двенадцатого года.
— Во-он оно чего, отец. Благодарствую. А я всю дорогу кино крутил[119] за то, что он революционер какой. Ну как Абельман. Фамилия-то тоже жидовская.
Когда подъехали к четвёртому подъезду дома номер шесть по улице Фигнера, Рубайло огорошил бомбилу известием, что у него пятисотка.
— Посмотрите, пожалуйста, купюру помельче, — попросил мужчина.
— Мельче не держу, отец, — нагловато хохотнул Серега.
В самом деле, в кармане у него имелась полусотенная, которую он, уходя, занял без отдачи у Варюхи. Ей он прогнал, что после ментовки пустой, как ведро. Не мигая уставившись на ветерана, Рубайло надеялся, что старый махнет рукой, мол, тридцатник не деньги, в следующий раз сочтемся, и они разойдутся, как в море корабли. Но дед оказался скупердяистым, порулил к ларьку на углу дома. Там Серёга, сдерживаясь, чтобы не засветить крохобору промеж глаз и не вывернуть у него карманы, разбил банкноту на пять сотенных. С сотни водитель сдал ему мятыми, грязными червонцами. Один, с надрывом посередине Рубайло забраковал.
— Втюхаешь кому поветошнее[120]. Поэл?
Напрягшийся мужик не чаял распрощаться с тревожным пассажиром, но тот влез в салон, велев доставить его к исходной точке маршрута, к нужному подъезду. Преодолев на тачке отрезок в пятьдесят метров, Серёга снова вылез и вместо пожелания «счастливого пути» со всей дури саданул дверью.
Света Зябликова, к которой Рубайло прикатил на удачу, сидела дома. Открыла, не спросив кто пришел, и даже глазок вниманием не удостоила.
— Здравствуй, Серёжа, — бесцветным голосом прошелестела она, увидев на пороге гостя.
— Привет. Ты одна? — Серега на всякий случай стерёгся.
— Одна. Я теперь одна, — казалось, что Зябликова разговаривает сама с собой.
— А меня вот только с ментуры нагнали, — заходя в квартиру, объявил Рубайло. — Из-за этих бл*дей на девять дней не попал. Как прошло? Где делали? Кто был?
Света принялась монотонно перечислять кто из знакомых приходил помянуть Рому. Серега слушал женщину вполуха, а потом перебил, ему приспичило отлить.
— Почки, что ли, в ментовке застудил, — растирая ладонями поясницу, объяснил он. — Которая дверь у тебя — сральник?
Зябликова указала на туалет, Рубайло нырнул в нужную дверь. С наслаждением облегчился, забрызгав ярко-жёлтой мочой пластмассовое сиденье унитаза, поднять которое не затруднился. Потом посетил ванную. Споласкивая под краном руки, огляделся. На леске, натянутой над ванной, сушились женские трусики разных цветов. Серега плотоядно осклабился: сеанс… Его внимание привлёк флакон шампуня невиданной им ранее марки, стоявший на стиральной машине. Взяв флакон в руки и обнаружив, что он полон, Рубайло прочел название: «Пантин Про-V» и засунул шампунь в карман джинсов.
«Задарю Варьке, пусть порадуется дуреха», — рассудил Серёга.
Выйдя в комнату, осмотрелся. Откинувшись с зоны, по осени он пару раз наведывался в гости к Ромке, но оба раза или бухой или вмазанный, посиделки запомнились смутно. А квартирка
