— А ты отойди в сторону, не связывайся — плетью обуха не перешибёшь. Не лезь на рожон.
— Но должен же я дать сдачу хоть словом. А если смогу — и делом, — отстаивал своё понимание жизненного поведения. — Иначе стану трусом и тряпкой.
— Слово — это то же дело. И оно может больно ранить. Как острый предмет. А ты, Юра, не сдержанный на язык. Лучше — смолчи, — наставляла мама.
Да, очень легко воспитывать других. А окажись в подобном положении…
— Так совсем в немого превратишься, — не согласился я.
— Помни народную мудрость: слово — серебро, а молчание — золото, а ласковое теля двух маток сосёт.
— Я не хочу быть телёнком. Знаешь, кого так зовут?
Ох, и любила мамаша потчевать меня народными пословицами и поговорками.
И я задал вопрос, давно вертевшийся в моей голове:
— Так как же мне жить? Ведь, если не сопротивляться, то затюкают, в посмешище превратят. Таких охотников поизгаляться на каждом шагу встретишь. Вон пацанам только спусти слабину…
— Выработай в себе ровное отношение к людям. Соблюдай собственное достоинство, но других не задевай ни действом, ни словом, Юра. И будешь жить спокойно. Понял? Не отдаляйся от людей. Не заносись. Если даже приключится такой случай. Всегда помни: ты — такой же, как все. Не хуже, но и не лучше других. И ещё помни: мама тебя плохому не научит. Мама жизнь прожила, а ты только начинаешь. Ты ещё, по сути дела, ребёнок, и у тебя во многом детское восприятие событий. В общем, слушайся маму. Она тебя плохому не научит.
После я долго размышлял над маминой беседой (почти как со взрослым мама со мной разговаривала редко). Далеко не со всем, что она мне настойчиво внушала как вечные и неоспоримые истины, мог согласиться. И исполнять всю жизнь. Это абсурд. Но с чем-то из её соображений я не мог не согласиться. И исполнял неукоснительно.
Например, одно её высказывание не вызвало у меня возражений: надо жить честно и своим трудом зарабатывать на существование, не причиняя окружающим забот, неприятностей или страданий. Не быть ничьей обузой. Прожить жизнь достойно — трудно. Но лишь тогда обретёшь неоспоримое право называться человеком. И уважение.
Она и сама жила по этому правилу. До конца. До последнего дня.
— …Чьего уважения? — спросил я, ведь это слово звучало настолько широко и даже неопределённо. Для меня, по крайней мере.
— Своего, — несколько раздражённо ответила мама, её задела моя непонятливость.
Конечно, можно быть уважаемым многими человеком, трудясь даже дворником. Ведь я уважаю Каримовну за чисто подметённые тротуары.
— Но нам, твоим родителям, будет стыдно, если ты вырастешь необразованным человеком. И мы считаем вправе помочь тебе в учёбе, наставить на путь истинный.
— Ремнём, — сдерзил я.
— Да, иногда ремнём, если ты не хочешь понять прописные истины и ведёшь себя не как воспитанный мальчик из хорошей семьи, — ещё более жёстко заключила нашу беседу мама.
Выходит, наша семья — «хорошая». А то, что отец пропивает и расходует лишь на себя бо́льшую часть своей зарплаты и маме приходиться тянуть полторы ставки, — это признак «хорошей» семьи?
Эту фразу я произнёс про себя. Не мог такую тираду прямо матери вслух заявить.
И то, что мне придётся уйти из этой «хорошей» семьи, нормально? Унижают меня родители своими «экзекуциями». А для отца я вообще ничего не значу. Он не любит меня. И никогда не любил. Почему? Об этом знают оба родителя. Я лишь не ведаю.
Мама скрывает что-то от нас (и от меня, в частности), то есть лжёт нам. А меня учит быть правдивым. Так в «хороших» семьях поступают? Я — лишний. Давно, с прошлого года, это чувствую. Сразу после возвращения отца с войны. А до неё — не знал его. Ничего не понимал.
Такие мысли ворошились в моей голове, мучительно всё это осознавать. Но мама есть мама, и я не имею права обижаться на неё. Она дала мне жизнь. Выкормила и вместе с другими спасла меня от смерти. Я должен её любить и уважать. Как и она любит меня. И Славку. Да и нутром чувствовал, что, несмотря на несправедливые наказания, она любит меня. И опять не мог уразуметь: если любишь человека, то можно его наказывать? Иногда — несправедливо. Разве его нельзя простить? Или пожалеть?
И, может быть, поэтому я окончательно вознамерился сейчас пойти-таки в школу. Чтобы не отягощать и без того нелёгкую лямку, которую тянет, как однажды выразилась сама родительница о своей судьбе.
Ощущение светло-радостного весеннего дня как бы вдруг померкло: красочное, цветное, словно освещённое волшебным светом изнутри предметов, погасло. И всё-таки я мужественно преодолевал отрезок пути от точки «А» к точке «Б». Заранее смирился со всем, что должно произойти со мной в многоэтажном сером скучном здании с такими же серыми, бесконечно длинными коридорами, мрачными в сравнении с улицей, бурлившей жизнью. Мёртвыми. Как замурованный склеп. Непреодолимо не хотелось встречаться с учителями, многие из которых в моём воображении выглядели манекенами в пыльных пустых витринах — окнах городского универмага, а точнее, живыми куклами в натуральную человеческую величину; да ещё и здороваться, разговаривать с ними. Вернее, оправдываться за пропущенные сорокапятиминутки и не вызубренные строки «отсюда и досюда».
Мне казалось, что они, учителя-манекены, разговаривают со мной как с маленьким несмышлёнышем или древнеегипетским рабом. Возможно, это сработала недавно прочитанная в детской библиотеке книжечка о мальчике, ученике каменотёса Нугри, заплутавшего в бесконечных ходах пирамиды фараона. Она потрясла моё воображение, когда я представил себя этим древнеегипетским пацаном. Ещё одна книга — «Хижина дяди Тома» Бичер Стоу, точно не знаю почему, но ко многим преподавателям резко изменила моё отношение. И я испытывал к ним самое настоящее отвращение, нутром чувствовал, что они, словно сговорившись, загнали нас в эту школу-пирамиду и считают маленькими бесправными рабами, а себя — всемогущими фараонами и фараоншами. И не мог победить в себе это предубеждение. Они беспрекословно требовали и барабанили своё, вернее чужое, заученное ими. А мои уши не желали их слушать, а глаза — видеть. Потому что они не желали знать, что я думаю о прочитанном, их это не только не интересовало, но в случаях, когда я высказывал свои мнения, — наказывали, выходит, если ты не попугайничаешь, то такое поведение почему-то подлежит осуждению. Меня они и наказывали, когда я пытался объяснить что-то своими словами.
…Однако шаг за шагом ко мне приближалась мёртвая кирпичная коробка — громадина с десятками одинаковых квадратных слепых окон, и я доплелся бы до порога своего пятого «б» класса, испытав очередную нудную процедуру с расспросами и допросами, высокомерными гневными нотациями и дневниковыми приговорами, не подлежащими обжалованию. Но добрёл я лишь до каменного моста, соединяющего центр города с Заречьем. Даже не перебежав тротуар и дорогу, я свернул направо с улицы Труда, поражённый и сразу всецело захваченный тем действом, что творилось под быками моста.
Я сразу увидел нечто необыкновенное: река движется, словно огромное — взглядом не охватишь — ожившее существо, огромнейшее чудовище, но не сказочное, а всамделишное, и это зрелище меня пронизало и примагничивало. Я почти поверил в это осмысленное движение, окинув взглядом неохватное шевелящееся пространство, зажатое берегами. Миасс был похож на спавший зиму и вдруг очнувшийся от оков сна живой организм. Пока я видел не сам организм, а панцирь, закрывавший его. А под ним движется, медленно и грозно, сама стихия, неукротимая силища, всемогущая, неудержимая. Там и сям двух-трёхметровые — не меньше! — куски льда вставали вертикально, зловеще отблёскивая сталью сломов, и в таком положении медленно ползли навстречу мосту, словно стремясь сокрушить, сдвинуть его с фундамента и даже вместе с ним поплыть дальше.
Дух захватило необъяснимым желанным страхом: а если они сорвут и потащат, толкая перед собой, железобетонное сооружение, а вместе с ним и строения на берегу?! Выворачиваясь, становясь на дыбы, с невероятной мощности напором наползая на быки моста, они однако с оглушительным грохотом рушились, раскалывались, крошились под напором таких же массивных глыбин.
Подобного буйства речной стихии мне ещё ни разу не выпало счастье наблюдать: льдины разных размеров, толщины и очертаний, а также крошево неслись по другую, противоположную, правую, сторону моста, если посмотреть через чугунные перила, вниз по течению сплошной массой, то быстро, то замедляя движение, то рывками и с невероятной скоростью, сталкивались, вползая друг на дружку, с шлёпаньем и плеском плюхались в бездонные чёрные водовороты, приоткрывавшиеся на секунду-другую. Грохот и скрежетания звучали грозным музыкальным сопровождением неукротимого буйства природы, битвы ледяной рати со всем и вся и с самой собой.
