за Ранком, невротическое сознание – «все или ничего» человека, который не может «парциализировать» свой мир – разделить его на части. Он взрывается в безграничной мании величия, выходящей за все пределы, или погружается в червоточину как истинный бесполезный грешник. Не существует безопасного баланса эго, чтобы ограничить потребление реальности или создать выход собственными силами.
Если в жизни есть трагическое ограничение, также есть и возможность. То, что мы называем зрелостью, есть способность видеть эти две составляющих в каком-то балансе и творчески в этот баланс себя встраивать. Рифф говорит: «Характер – это жесткое формирование возможности»20. Все это сводится, опять же, к тому, что пророки «неподавления» просто не поняли человеческую природу; они представляют утопию с полной свободой от внутренних ограничений и внешнего авторитета. Эта идея идет вразрез с фундаментальным динамизмом несвободы, который мы обнаружили в каждом индивидууме: универсальность переноса. Вряд ли Рифф игнорировал этот факт, понимая, что люди нуждаются в переносе, потому что им нравится видеть свою мораль воплощенной. Нужна какая-то точка опоры в бесконечном потоке природы:
Абстракции никогда не подойдут. Термины Бога должны быть приведены в качестве примера… Люди жаждут, чтобы их принципы воплотились в действующих персонажах, реальных избирательных посредниках между ними и политеизмом опыта21.
Эта неспособность довести понимание психодинамики до предела – препятствие, которое никто из утопистов не может преодолеть; оно окончательно сводит на нет их самые сильные аргументы. Я также вспоминаю чрезвычайно мощную работу Алана Харрингтона о страхе смерти как о основе человеческого поведения. Как и Браун, он связывает совершенно надуманный и обреченный на провал тезис с самыми проницательными и разрушительными идеями. Является ли страх смерти врагом? Тогда лекарство очевидно: уничтожить смерть. Это надуманно? Нет, отвечает он. Над этой проблемой работает наука; по общему признанию, мы не можем уничтожить смерть полностью, но мы можем в значительной степени продлить жизнь – кто знает, насколько в конечном итоге. Мы можем представить утопию, в которой люди будут жить так долго, что страх смерти исчезнет, а вместе с ним и бесовское влечение, которое так часто унизительно и разрушительно посещало человека на протяжении всей его истории и теперь обещает принести ему полное саморазрушение. Тогда люди смогут жить в «вечном сейчас» чистого удовольствия и мира, станут по-настоящему богоподобными существами, потенциал к чему у них есть уже сейчас22.
Опять же современные утописты продолжают повторять однобокие мечты Просвещения. У Кондорсе уже было идентичное видение в 1794 году:
…однажды должен наступить период, когда смерть будет не более чем эффектом чрезвычайного происшествия, или медленным и постепенным упадком жизненных сил: и что продолжительность интервала между рождением человека и его распадом не будут иметь никаких устанавливаемых ограничений23.
Но Хорон предлагает предостережение об этом видении, которое идет в проникает в суть и уничтожает его: то, что «отсрочка смерти не является решением проблемы страха смерти… означает, что страх преждевременной смерти по-прежнему остается»24. Самый маленький вирус или самый глупый несчастный случай лишил бы человека не 90 лет, а 900 – и это было бы в 10 раз абсурднее. Неспособность Кондорсе понять психодинамику была простительна, чего нельзя сказать о современных трудах Харрингтона. Если что-то в 10 раз абсурднее, то это в 10 раз опаснее.
Другими словами, смерть, как источник опасности, будет «гиперфетишизирована», и люди в утопии долголетия будут еще менее экспансивными и мирными, чем сегодня!
Я вижу, что эта утопия в некотором роде напоминает убеждения многих первобытных обществ. Они отрицали, что смерть была полным концом опыта и вместо этого верили, что она была окончательным ритуалом продвижения к более высокой форме жизни. Это также означало, что невидимые духи мертвых имели власть над живыми, и если кто-то умер преждевременно, то это считалось результатом действия злых духов или нарушения табу. Преждевременная смерть не являлась безличным несчастным случаем. Это рассуждение означало, что первобытный человек придавал первостепенное значение способам избежать злой воли и плохих поступков, поэтому он, по-видимому, ограничивал свою деятельность зачастую компульсивными и фобическими способами25. Традиция повлияла на людей повсюду. Человек-утопист может жить в том же «вечном сейчас», что и первобытные люди, но, несомненно, с той же реальной компульсивностью и фобиями. Если не говорить о реальном бессмертии, то речь идет лишь об усилении защитных свойств характера и суеверий человека. Любопытно, что сам Харрингтон, кажется, чувствует это, когда размышляет о том, каким богам будут служить утописты:
…дети вечности могут поклоняться разновидностям Удачи или Тому, Чем Нельзя Управлять… Удача… – это единственное, что может убить их, и по этой причине они могут опуститься перед ней на колени… [Они] могут проводить церемонии до возникновения будущего эквивалента гигантского игрового автомата или колеса рулетки26.
Какие-то богоподобные существа! Ошибка всего этого бесплодного утопизма заключается в том, что страх смерти – не единственный мотив жизни. Героическая трансценденция, победа над злом, как для человечества в целом, так и для нерожденных поколений, посвящение своего существования высшим смыслам – эти мотивы так же важны, и именно они дают человеку благородство перед лицом его животных страхов. Для большинства гедонизм – это не героизм. Язычники в древнем мире этого не понимали, а потому проиграли «презренному», вероучению иудо-христианства. Современные люди в равной степени не осознают этого и потому продают свои души потребительскому капитализму или коммунизму или заменяют их – как сказал Рэнк – психологией. Психотерапия становится сегодня настолько популярной, потому что люди хотят знать, почему они несчастливы в гедонизме, и ищут недостатки внутри себя. «Неподавление» стало единственной религией после Фрейда – как Филип Рифф хорошо показал в своей книге. Видимо, он не осознавал что его рассуждения были новым словом в том, что Ранк утверждал об исторической роли психологии27.
Пределы психотерапии
Поскольку мы уже рассмотрели эту проблему в четвертой главе, впервые затронув дилемму жизни, давайте освежим наши воспоминания. Мы видели, что на самом деле не было никакого способа преодолеть реальную дилемму существования, когда смертное животное осознает свою смертность. Человек проводит долгие годы, встает на ноги, развивает талант и уникальные качества, совершенствуя свое отличие от остальных существ в мире, расширяя и обостряя свой аппетит, учась переносить жизненные разочарования, становясь зрелым, выдержанным – наконец, превращаясь в уникальное существо, обладающее каким-то достоинством, благородством и выходящим за рамки животного состояния. Оно перестает быть управляемым, полностью ведомым рефлексами. А потом происходит настоящая трагедия, как писал Андре Мальро в «Человеческом состоянии»:
