чем у большинства психотерапевтических религиозных деятелей. Он видел, что идея была на самом деле мифом, идеалом, к которому можно было бы стремиться, стараясь реализовать его хотя бы частично. Это не была непреложная истина о внутренней стороне природы. Данный момент имеет решающее значение. Как он честно сказал: «Единственный аргумент в пользу истинности этого Евангелия Нового Бытия заключается в том, что послание само по себе становится истинным». Или как мы бы сказали в науке о человеке, это идеальное-типичное предписание3536.
Я думаю, вся проблема того, что является возможным для внутренней жизни, хорошо была обобщена Сьюзен Лангер словами «миф о внутренней жизни»37. Она использовала этот термин в отношении музыкального опыта, но, похоже, они хорошо описывают всю метафизику бессознательного, сам факт возникновения новых энергий из сердца природы. Но давайте добавим, что это использование термина «миф» не означает пренебрежение или отрицание простой «иллюзии». Как объяснил Лангер, некоторые мифы являются вегетативными, они порождают реальную концептуальную силу, реальное понимание смутной истины, какое-то глобальное осознание того, что мы упускаем по острой аналитической причине. Больше всего, как утверждали Уильям Джеймс и Тиллих, убеждения о реальности влияют на реальные действия людей: они помогают привносить новое в мир. Особенно это верно для убеждений о человеке, о человеческой природе и о том, кем человек еще может стать. Если что-то влияет на наши усилия изменить мир, то в некоторой степени оно должен изменить сам мир. Это помогает объяснить одну из вещей, которые вызывают у нас недоумение в отношении таких психоаналитических пророков, как Эрих Фромм: мы удивляемся, как они могут так легко забыть о дилеммах человеческого состояния, которое трагическим образом ограничивает человеческие усилия. Ответ, с одной стороны, заключается в том, что они должны оставить позади трагедию как часть программы, по пробуждению неких надежд на творческие усилия людей. Фромм хорошо обосновал тезис Дьюи о том, что поскольку реальность частично является результатом человеческих усилий, человек, который гордится своим существованием в качестве «упрямого реалиста» и воздерживается от обнадеживающих действий, действительно отрекается от человеческой задачи38. Этот акцент на человеческом усилии, видении и надежде с целью помочь сформировать реальность, кажется мне, во многом освобождает Фромма от обвинений в том, что он действительно «раввин в глубине души», который вынужден искупить человека и не может позволить миру быть. Если альтернативой является фаталистическое принятие нынешних человеческих условий, то каждый из нас является раввином – или же нам стоило им стать.
Но как только мы говорим это, как только приводим прагматический аргумент в пользу творческого мифа, нам становится не так-то легко избавиться от неприятностей природы реального мира. Это лишь делает нас более неудобными для терапевтических религиозных деятелей. Если вы собираетесь создать миф о Новом Бытии, то, подобно Тиллиху, вы должны использовать этот миф как призыв к самым высоким и самым трудным свершениям – а не простой радости. Творческий миф – это не только возврат к комфортной иллюзии; он должен быть как можно более смелым, чтобы быть по-настоящему плодотворным.
Что выделяет размышления Тиллиха о Новом Бытии, так это то, что в нем нет никакой бессмыслицы. Тиллих имеет в виду, что человек должен иметь «мужество быть собой», чтобы стоять на ногах, противостоять вечным противоречиям реального мира. Смелая цель такого рода «мужества» – впитать в себя максимальное количество небытия. Как существо, как продолжение всего Бытия, человек обладает организменным побуждением: принять в свою организацию максимальное количество жизненной проблематики. Таким образом, его повседневная жизнь становится действительно долгом космических масштабов, а его мужество противостоять тревоге бессмысленности становится настоящим космическим героизмом. Человек больше не поступает по воле Бога, ориентируясь на какую-то воображаемую фигуру на небесах. Скорее, в своей собственной личности он пытается достичь того, чего сами творческие силы возникающего Бытия достигли с помощью более низких форм жизни: преодоления того, что отрицало бы жизнь. Проблема бессмысленности – это форма, в которой в наше время себя представляет небытие; затем, говорит Тиллих, задача сознательных существ на пике их эволюционной судьбы – встретить и преодолеть это новое возникающее препятствие разумной жизни. В этой онтологии имманентности Нового Бытия мы описываем не существо, которое преображается само и затем чудесным образом меняет мир, а скорее существо, которое берет больше мира в себя и развивает новые формы смелости и выносливости. Оно не очень отличается от афинского идеала, выраженного в «Эдипе», или от того, что для Канта означало быть человеком. По крайней мере, это идеал нового типа человека; он показывает, почему миф Тиллиха о том, что он «действительно сосредоточен» на своей энергии, является радикальным. Он указывает на все уклонения от центрированности в человеке: всегда быть частью чего-то или кого-то другого, защищать себя чужеродными силами. Перенос, даже после того, как мы признаем его необходимые и идеальные измерения, отражает некоторую универсальную измену собственным силам человека, поэтому он всегда поглощен большими структурами общества. Он способствует развитию тех самых вещей, которые порабощают его. Критика гуру-терапии также находит здесь свое отражение: вы не можете говорить об идеале свободы и в ту же секунду добровольно отказываться от него. Этот факт повернул Кестлера против Востока39, также как заставил Тиллиха упорно утверждать, что восточный мистицизм не подходит для западного человека. Это уклонение от смелости, предотвращающее поглощение в себя максимальной бессмысленности40[116]. Суть рассуждений Тиллиха в том, что мистический опыт кажется близким к совершенной вере, но это не так. Мистицизму не хватает именно элемента скептицизма, а скептицизм – это более радикальный опыт, более мужественное противостояние потенциальной бессмысленности. Кроме того, мы не должны забывать, что в большинстве случаев мистицизм, широко распространенный в народе, смешивается с чувством магического всемогущества: это на самом деле маниакальная защита и отрицание тварности.
Опять же, мы говорим о высших идеалах, которые всегда кажутся наиболее нереальными, но разве мы можем согласиться на меньшее? Нам нужны самые смелые творческие мифы, чтобы не только побуждать людей, но и, возможно, в особенности, чтобы помочь людям увидеть реальность их состояния. Мы должны быть максимально трезвыми относительно окружающей нас реальности и своих возможностей. С этой точки зрения мы видим, что революция терапии поднимает две большие проблемы. Во-первых, насколько зрелыми, критичными и трезвыми будут эти новые освобожденные люди. Насколько они продвинутся в направлении подлинной свободы; насколько они избегают реального мира и его проблем, собственных горьких парадоксов; насколько они привязаны к своему освобождению, продолжая держаться за других, за иллюзии или за определенность? Если фрейдистская революция в мышлении может что-то значить,
