Скучаю по папе. Папу домой.
Мы двинулись дальше и дошли до ресторана на набережной, я подумал, как же странно, что никто не здоровается с папой, когда мы в Швеции, люди то и дело подходили к нему, брали за руку, брали меня за руку, ждали фотографий и автографов, но здесь он ничем не отличался от любого прохожего. В ресторане сидели девушки в коротких курточках и обтягивающих джинсах, мужчины все были старше, их выпирающие животы нависали над брючными ремнями, официантов отличали серые лица, черные рубашки и красные галстуки. Мимо нас протиснулся здоровяк в мешковатом черном костюме, он говорил с кем-то по телефону, произнося слова с сильным акцентом: Things have changed, people still don’t understand[118].
Папа улыбнулся:
– Иранцы. Их много здесь теперь. И русских тоже. Кончилась «Бондиана».
Я получил мороженое и стакан колы, папа пил пиво, мы сидели молча, а солнце медленно опускалось за крыши домов. Двое хорошо одетых мужчин с жиденькими волосами громко обсуждали distressed assets[119]. Толстяк в деловом костюме лопал картошку фри, пережевывая ее с открытым ртом. Блондинка в кожаной куртке бордового цвета застыла над бокалом шампанского со скучающим видом, словно ждала кого-то, с кем не имела ни малейшего желания встречаться.
– Какой у тебя рост? – ни с того ни с сего спросил папа.
– Рост?
– Да. И вес тоже скажи, пожалуйста, если можешь.
– Я одного роста с Адамом, – услужливо ответил я. – Тот мой приятель на занятиях по плаванию.
Он пристально взглянул на меня поверх пивного бокала:
– И какой же рост у… Адама?
Я чуть было не сказал, что такой же, как у меня, но понял, что папа ждет от меня совсем другого ответа.
– Мы с ним были самые высокие в группе, – сказал я вместо этого. – На глубине всегда дальше всех могли доставать ногами до дна.
Взгляд его смягчился, в глазах блеснула гордость:
– Точно. Я так и думал. Ты крупный для своего возраста. – Внезапно оживившись, он перегнулся через стол: – Я поговорю с Малин, поскольку вообще-то невероятно важно взять от этого возраста все, что можно. Я в детстве тоже был переростком и отчасти как раз поэтому очень уверенно одерживал верх среди юниоров. Если повезет, у тебя тоже рано начнется пубертат, ну, знаешь, у тебя есть… – он замялся, посмотрел на меня, – …или… ну, может, замечаешь, что… по ночам там…
Мимо нашего столика протиснулся мужик в костюме, крепко зажимая двойным подбородком мобильник: There’s thousands of you, they don’t care… private jet and everything… [120]
– Потому что, понимаешь, я же только в теннис играл, – продолжил папа немного другим тоном, – остальные в большинстве своем ходили, кроме того, на хоккей на льду или с мячом или гандболом занимались, задним умом я понимаю, что это было бы разумно, это были бы комплексные тренировки, полезнее для общей физической подготовки, это помогло бы избежать каких-то травм в будущем, но для меня существовал только теннис-теннис-теннис, и в те годы все складывалось так чертовски хорошо, ведь я был сильнее и выше, мог просто раскатать всех противников, когда я выходил на корт, они просто таращились на меня в изумлении, один парнишка так и вовсе разрыдался на финальном матче.
Он грустно улыбнулся своему воспоминанию.
– Потом, лет в тринадцать-четырнадцать, они меня догнали и стало гораздо сложнее, хотя я их все равно обыгрывал, так что мой тренер договорился ставить меня против ребят на два года старше, они не скулили из-за нечестного судейства или когда поскальзывались на грунте и разбивали коленку до крови, они просто… молчали.
Он откинулся на спинку стула, на лице непроницаемая маска равнодушия, рот сжался в узкую полоску, глаза потемнели и словно запали, ушли глубоко в глазницы, мерцающий в глубине их взгляд стал холодным и одиноким – страшное преображение, а потом снова вернулся привычный папин облик.
– И я понял, что если хочу победить их, то нельзя тратить время ни на что другое, у меня не стало друзей, никаких больше поездок с классом, никаких праздников, в старших классах я перестал посещать уроки, в девятом у меня было двести восемьдесят часов пропусков: то, что некогда начиналось как забава, превратилось в цепочку жертв, требований и противников, которые становились все старше и жестче, и прежней радости от этого я уже не получал.
Над бухтой легла мгла. Волны бились о пирс, пена в бокале поблескивала в сумерках и медленно оседала. На воде темные пустые лодки, на причалах охрана в униформе.
Он пригубил пиво и вздохнул:
– Знаешь, мне пришлось забыть все, все, что было нормальным для моего возраста, я и напился-то в первый раз в восемнадцать, и даже тогда мне пришлось планировать это за несколько месяцев, на две недели освободиться от турниров, иначе я бы сильно навредил себе. Представляешь, каково это – расти вот так? Дурдом, конечно.
К блондинке теперь присоединились еще две девицы, почти точные ее копии, они улыбались и хохотали, сидя в сгущающихся сумерках, папа взглянул в их сторону и криво усмехнулся.
– Станешь старше, я тебе таких красоток подгоню, – сказал он и махнул официанту, старику, на вид старше дедушки, я никогда раньше не видел, чтобы в ресторанах работали такие пожилые люди. – Да, такой радости от тенниса больше не было, – снова заговорил он, пока официант наливал ему в бокал еще пива. – Но я все равно их обыгрывал.
* * *
Такие суденышки называют «Петтерссонами». Я их и раньше встречал, папа всегда мне на них показывал, в Карлскруне таких лодок почти нет, но вокруг Стокгольма и на Сандхамне иногда попадаются. Ладная продолговатая и узкая деревянная лодка, изящная и элегантная, созданная словно специально, чтобы скользить по водам Стокгольмского архипелага. Несколько таких катеров выставлено в разных музеях, о них написаны целые книги, папа частенько отыскивает их в интернете, но дальше этого дело никогда не заходит, он когда-то грозился купить себе такую, когда состарится, потом состарился, а планы у него поменялись.
Последние десять метров «Петтерссон» скользит, заглушив мотор. Ухоженная лодка – красное дерево блестит и сверкает как карамелька, а на корме полощется новенький, с иголочки, шведский флаг, темно-синий и желтый цвета почти неестественно выделяются на фоне мерцания глянцевого деревянного корпуса. На палубу бодро выступает водитель судна, крупный господин, с небольшим избытком веса, лет пятидесяти, с редеющими волосами и седеющей двух- или трехнедельной щетиной на щеках; он широко улыбается, на нем простая серая футболка и джинсовые шорты, выдают его только новенькие топсайдеры на ногах и часы «Брайтлинг».
Привычными
