суда, в то время как преступник бежал в направлении прокурора, как если бы он хотел просить у него убежища: эта психологическая ошибка отнимала у него все надежды на милосердие суда! Было около одиннадцати часов, и сияющее лицо судьи, его способствующая пищеварению поза говорили о том, что он только что набил свою утробу. Он не сидел на кресле, а давил на него всеми своими двумястами фунтами жира, костей и мяса. Отвислые щеки непонятным образом крепились к его образцово лысому черепу. Вместо глаз у него были лишь маленькие влажные отверстия, располагающиеся в центре широкого красного эллипса головы. Его губы становились заметны только тогда, когда он говорил. Толстые, с перстнем, пальцы барабанили по столу или же терзали гусиное перо, торчащее из чернильницы. Первый заседатель казался воплощением юриспруденции, своего рода лубочным изображением судьи. Его угловатая голова, насаженная на туловище-алебарду, в профиль напоминала точную копию этого оружия. Ни один мускул не двигался под этой, цвета желтоватой слоновой кости, кожей; никакое, даже мимолетное выражение не оживляло его лица. Его коллега, напротив, имел совершенный вид человека, ошибшегося дверью, и в другом месте его скорее всего приняли бы за коммивояжера, продавца универсального магазина или знатока бильярда и злачных мест, но только не за служителя закона. На его тонкой лисьей морде сверкали рыжие глаза. С этим животным его роднила и тонкая талия, и живость. Одним словом, он внушал не меньшее «доверие», чем его коллега!
Секретарь суда, декорированный серыми кисточками на мантии, пенсне на шнурочке, с загнутым кверху подбородком под двумя мокрыми от слюны и поломанными зубами, с ноздрями столь же глубокими и покрытыми у входа растительностью, как пещеры кустарником, имел все, что, если можно так выразиться, было вписано в его реестр. Перо его скрипело превосходно. Когда судья испускал какой-нибудь окончательный приговор или бросал в сторону одну из своих язвительных реплик, секрет которых он знал и которым был обязан своей репутацией, секретарь склонялся еще ниже, а его перо начинало царапать веленевую бумагу с истинным наслаждением. Что касается прокурора — досадная склонность которого к принципиальности помешала ему достичь вершин карьеры — он направлял свою желчь против «клиентов», обвиняемых или истцов, согласно своему настроению, и соответственно тому, шла ли речь о находящихся в милости или о подозреваемых людях, возникало ощущение, что в его жилах течет не человеческая кровь, а раствор купороса. Его тонкий голос периодически переходил в свист. Его гадючий взгляд стегал и гипнотизировал. Его бакенбарды с проседью свидетельствовали о запоздалой лояльности к Луи-Филиппу и Наполеону III.
За зарешеченными окнами бежали быстрые облака. Время от времени проникающий сквозь окна солнечный луч заставлял поблескивать лысину судьи и позолоченные аканты рам. Но когда облака его гасили, машущее крыльями Правосудие и лысина на человеческой голове погружались во мрак. На полу лежала влажная пыль. Изразцовая печь, труба которой, прежде чем выскользнуть наружу, тянулась вдоль всего потолка, кряхтела в воем углу.
— Секретарь! — прокартавил судья. — Следующее дело!
— Дело Гетта Хюберта против Катрелиса Эспри, — начал человечек голосом сильным и с хорошей артикуляцией. Однако, набирая скорость, голос ослабевал и превращался в какую-то звуковую кашу, сдобренную глубокими вздохами, когда слова теснились, налезали друг на друга, как бараны Панурга.
От смущения бедняга склонялся еще ниже и, казалось, вот-вот проткнет бумагу своим носом.
— Свидетели есть?
— Двое, господин судья. Карадек Люсьен и Рюффен Алексис, два сторожа со стороны истца. Свидетели защиты отведены.
— Вызвать Карадека.
Свидетель в голубой блузе, с перевязью через плечо, вышел, чуть покачиваясь, вцепился в стойку и остался стоять, словно пораженный громом.
Судья постучал костяшками пальцев.
— Итак, милейший, вы засвидетельствовали правонарушение и составили протокол? Не могли бы вы припомнить факты?
— О да, конечно… еще бы!.. Протокол и так далее…
— Объясните. Свидетельские показания должны дать суду те уточнения, которые, естественно, не могут фигурировать в протоколе… Вы понимаете меня?..
— Очень понимаю.
— Вы свидетельствовали, что обвиняемый охотился в чужих владениях. При каких обстоятельствах это происходило? Припомните хорошенько, прежде чем отвечать.
— Так, это, значит, было десятого октября, в полдень по солнцу, у меня не было тогда часов с собой.
— Что вы говорите! Десятое октября было позавчера.
— Совершенно верно, позавчера. Так… тогда десятого сентября, быть может… Нет, нет, я был двадца…
— Протокол ваших показаний датирован девятнадцатым сентября.
— Э! Нет, я был двадцать второго.
Другой свидетель поднялся со своей скамейки и закричал:
— Это было девятнадцатого, господин судья, слово Рюффена! Люсьен увидел его первым, потому он и писал. Все не сложнее, чем назвать собаку.
— Выйдите к стойке, Рюффен. Предоставьте суду ваше изложение фактов.
Рюффен только и ждал этого распоряжения. Он вышел походкой охотника, колени вперед, бляха на его груди сверкала, как солнце, голова была закинута назад, грудь он выдвинул вперед, как нос корабля.
— Что с тобой, Люсьен? Ты потерял голову, мой сын? Припомни, как все оно было. Итак, утром ты позавтракал в кабачке «Денежная пробка» у матушки Элали, недаром ее пирог с кабанятиной славится на всю округу. Да что там говорить, у любого при виде этого пирога сразу слюнки текут.
— Ну конечно.
— Итак, это было девятнадцатого или в другой день?
— Девятнадцатого, если ты так хочешь.
— Вечером того же дня ты проиграл десять су в карты и ушел, ни с кем не попрощавшись.
— Еще бы, десять су в карты!
Судья перестал постукивать пальцами. Он нахмурил брови — в зале начинали раздаваться смешки.
— Тишина, или я прикажу освободить зал! На самом деле, перейдем к другому! Рюффен, вы мне кажетесь умнее другого свидетеля, расскажите, что вы видели.
— Это проще простого! Я возвращался бодрым шагом напрямик через перепутье в Понтю, и что же я вижу, черт возьми? Господина Катрелиса в хвосте своры, с ним его доезжачий Сан-Шагрен, известный всем вертопрах, и в поведении обоих незаметно ни малейшего уважения к наследию других. «Я вот тебе сейчас потрублю немножко, и ты лопнешь у меня от ругательств». Это я вам передаю, как выразился тогда Сан-Шагрен. Когда он трубит, это все знают, может рухнуть гумно…
— Что же протрубил он? — спросил прокурор. — Выгон или «улюлю»? Важная деталь.
— Но я же сказал! — перебил его Рюффен. — Я знаю, о чем я говорю.
— Да, — вздохнул Карадек, — ты произносишь какие-то слова, но, по правде сказать, ты еще ничего не сказал.
— Я задал вопрос, — настаивал ледяной голос.
— Выгон или «улюлю»? Не знаю. Но этот дьявол трубил лихо, я вам клянусь. Для начала запишите, что он лучший сигнальщик во Франции, поверьте, он родился с рожком
