оно проявляется даже в его недостатках. Ибо то, что естественно для животного, мы называем недостатком в человеке. Когда мы узнаем, что его поведение было подобно поведению животного, мы говорим, что он лишился лучших качеств, которые были ему присущи прежде.
Кто назовет себя несчастным, потому что он не царь? Только царь, лишившийся престола»[1].
— Что дашь ты мне сегодня вечером, ты, спрашивающий обо всем? Ты можешь только все омрачить еще более…
Он резко захлопнул книгу. На обложке ее был изящный герб: четыре золотые лилии, корона маркиза, ламбрекены.
— …Однако у тебя всегда найдется слово, подходящее к случаю. Царь, лишенный трона, — это я! Властитель бурьяна на пепелище… Корона маркиза! И что еще? Теперь я рантье, и более никто, ничего путного, одним словом, из себя не представляю! Скоро, и очень скоро, ферма, та, что они называли «Пристанищем», будет разделена, рассыплется, разлетится по ветру, и это так же несомненно, как то, что я изображаю из себя «мыслящий тростник»… Маркиз луны и воспоминаний, государь волков — вот те роли, что мне осталось сыграть в этой жизни… Однако именно в этом, если быть честным, и заключается суть моей личности. Вот чего достигло мое тщеславие, несмотря на все мои арии мудрости. О! Как же низко обманул я своих домашних и себя в первую очередь… Господи! Как мучает меня ностальгия по иным временам! Но спроса себя, старше, какую бы ты сам выбрал себе судьбу, если бы был властен сделать это, при каком короле ты хотел бы жить? Да, именно ты, Эспри де Катрелис!.. Уже при Людовике XIV нужно было, чтобы такие, как ты, жили при дворе, весело поддерживали принятые там порядки, преодолевая отвращение быть лакеем у людей, возвеличенных благодаря какой-нибудь постыдной слабости власть имущих, попустительству новоявленных аристократов, получивших титул, который они себе вытребовали в результате успеха своего чудовищного вероломства. Ты не смог бы так! Ты предпочел бы существованию в этой вольере тщеславия жизнь в лагерях, полную риска и опасностей. К шестидесяти тебя бы послали в захолустье, ты бы слыл честным малым, в чине капитана, на хорошем счету у начальства, имеющим плюс ко всем подъемным, орден Святого Людовика, рубцы от ран и гипотетическую пенсию! Итак, на что ты жалуешься? И вообще: разве можно выбирать время своего рождения?..
В то время как его мозг перебирал эти варианты, пальцы машинально открыли «Трактат об охоте»; глаза пробежали занятный темпераментный пассаж Гастона Фебюса:
«Теперь я тебе докажу, что охотники живут в нашем мире более весело, чем другие люди: ибо, когда охотник встает поутру, он видит красивый и нежный рассвет, созерцает это ясное и безмятежное время суток, он слышит песни птичек, которые поют о любви сладко и мелодично, каждая на своем языке, и, по мнению тех, кто изучал их природу, они поют лучше, чем могут. И когда солнце поднимается, он видит нежную росу на ветвях и на траве, и солнце, в силу своей добродетели, заставляет ее сверкать и переливаться, и это наполняет сердце охотника радостью и наслаждением».
И Гастона Фебюса постигла участь Паскаля. Он был водворен на свое место на полке.
«Увы! Теперь сами охотники играют роль дичи, — мысленно стал отвечать ему господин де Катрелис. — Собаки новых свор настойчиво их преследуют, постепенно жирея, потому что не подвергаются ни малейшей опасности. Наступило время травли самих охотников. Я чувствую, знаю: это фатально, необратимо. Они исчезнут вместе со всем остальным. Очень скоро последний охотничий рожок задохнется от слез в дали последнего вечера… Но что это я? Еще немного, и я заговорю стихами!»
Возле оловянного подсвечника лежал голубой, аккуратно сложенный лист бумаги. Документ этот ему хотелось перечитывать снова и снова, потому что он объяснял все в его жизни, все буквально.
«По требованию господина прокурора Республики при уголовном суде города Ванн, заседающем в этом городе, я, Луи-Александр Кормье, судебный исполнитель города Ванн и в нем проживающий, данной повесткой вызываю господина Катрелиса (де) Эспри явиться лично, двенадцатого октября тысяча восемьсот восьмидесятого года, в десять часов тридцать минут, на заседание вышеназванного суда, во Дворце Правосудия, собирающегося в городе Ванн, под угрозой быть доставленным в суд в принудительном порядке и на законном основании для слушания судебного разбирательства по делу о незаконной охоте на чужой территории, которую он совершил…»
Господин де Катрелис скомкал бумагу и бросил ее в угол.
— Никогда бы они не посмели сделать это! Если бы я был честным капитаном в отставке, не посмели бы! Красная лента внушила бы им почтение. Они закрыли бы глаза на все. Несмотря на осечку в своей жизни, я все равно заслуживал бы какого-то уважения. Да, да. Но скоро произойдет нечто для меня важное! Я должен смириться с тем, что я уже более не тот, кем себя считал.
* * *
Когда он погасил свечу, птица, нырнув в сторону леса, исчезла и за окном не осталось уже совершенно ничего, кроме звезд.
Часть вторая
(Анданте)
4
Неумолимое Правосудие преследовало Преступление над головами судьи и его заседателей, как тому и следовало быть. Оно было воплощено в образе женщины, которая летела в глубине гудроновых туч, напоминавших бицепсы ярмарочных атлетов. Ее волосы, развевающиеся подобно клубкам змей, немного косой, но повелительный взгляд, красиво очерченный, но замерший в гневе рот, загадочная зеленоватость ее огромной груди, вуаль и нечто вроде траурной накидки, развевающейся за плечами, факел, которым она мстительно размахивала — все вызывало в памяти образ Горгоны Медузы или одной из Эриний, и если этого не происходило, то исключительно по причине крыльев этого женоподобного монстра, позорящего все заветы античного мира. Что касается Преступления, то оно по воле художника приняло облик юноши, который скатывался вниз по каменистой тропинке, согнув спину и наклонив голову. Лицо его, наделенное загадочной болезненной бледностью, с синими кругами под глазами, что могло означать скорее склонность к пороку, а не раскаяние, было накрыто шлемом из каракулевых кудряшек и повернуто к зрителю. Тучи цвета сажи пересекали эту бравурную картину, закрывали даль горизонта, соскальзывали на каменистую почву с редкими кустиками кошмарной травы, обволакивая нарочитой поэтичностью каждую деталь, за исключением, пожалуй, только главных героев: беглеца и летящей женщины.
Деревце неопределенной разновидности, хотя и наделенное длинными иглами и пурпурными, по-видимому, ядовитыми плодами, казалось, выходило из головы судьи так же, как появляется Минерва из головы Юпитера. Правосудие царило над заседателем и секретарем
