Связные то и дело докладывали о ходе боя, хотя о незначительных, но упорных продвижениях батальонов. Улан уже прижимали к центральным улицам, к церкви.
— Иван, — подозвал Федор своего начальника штаба, — скачи в первый батальон. Якого черта воны там разлеглись на плотине. Поднимай его и наступай по берегу… Шось не нравится мэни такий бой.
Буйлов ускакал. Вскоре на правом фланге со стороны плотины послышалось громкое «Ура».
Светало. Теперь с бугра Коляда сам видел место боя, видел позиции своих батальонов и противника. Он беспрестанно гонял связных, перебрасывая роты с одного участка на другой. Улан настойчиво оттесняли к церкви. Казалось, не хватало еще небольшого усилия, чтобы зажать их окончательно. В это время на храпящей лошади, сплошь покрытой пеной, подскакал партизан.
Перед самым командиром полка он осадил ее. Лошадь зашаталась и грохнулась оземь.
— Загнал ведь, — с укором сказал Егоров. — Пристрели, чего она будет мучиться.
Но партизану не до этого было. Вытаращенными глазами он уставился на Коляду.
— Товарищ командир полка! Тищенко прислал. Около Шахов из Барнаула идут войска. Должно, на подкрепление этим.
— Много?
— Должно, около батальона, как не больше.
Медлить было нельзя. Нельзя пропустить это подкрепление в Павловск. А задержать его Тищенко не сможет. Вот что наделала не вовремя взорвавшаяся граната! Коляда лихорадочно искал выход. Не только ни одного батальона — ни одной роты, ни одного взвода снимать из Павловска нельзя. Снять — значит, ослабить тиски на горле улан, дать возможность дохнуть им разок. А если дохнут, то тогда не справишься с ними. Неужели безвыходное положение? Неужели перед самой победой придется отступить? Нет. Безвыходных положений не бывает. Но где, где этот выход? Скорее! Надо скорее… И вдруг — вот он, выход!..
Через час подходившая к Павловску колонна беляков заметила справа от себя полутысячную массу всадников, с улюлюканьем и свистом скакавших целиной им в обход. На большом расстоянии даже в бинокль трудно разглядеть, что за спинами у конников не карабины, а обыкновенные палки из плетней. Колонна смешалась и, нахлестывая лошадей, кинулась обратно.
Василий Егоров, возглавлявший эту колонну, ликовал. Он оглянулся на своих ополченцев, крестьян-обозников, посаженных верхом, у которых с лиц начали сходить последние следы страха, и орал во всю глотку:
— За мной!
Восторг хлестал через край. Верст пять, не приближаясь к смешавшейся колонне, гнались для острастки за белыми. Потом повернули назад.
— Вот это мы им дали жару!
— Теперь до самого Барнаула будут без оглядки улепетывать.
— Пусть знают наших.
Вгорячах хотели с ходу ударить по Павловску. Но вовремя одумались.
Вернувшись на командный пункт на опушку бора, Егоров не застал Федора. Спросить было не у кого, и он с бугра поскакал в село разыскивать командира полка — уж очень ему хотелось доложить о выполненном задании.
В селе бой перекатился к церкви. Уланы засели за кирпичным фундаментом ограды и в церкви и яростно отстреливались. В сумятице боя командира полка найти нелегко. И вскоре Василий, увлекшись охотой за мечущимися по ограде уланами, забыл о Коляде. Партизаны стреляли редко, только по цели, берегли патроны. Василий все время пытался сбить пулеметчика, засевшего в воротах церковной ограды и простреливавшего с церковного холма полсела. Но ничего сделать не мог: с боков пулеметчика защищали кирпичные столбы ворот, спереди — щит «максима». Удобно устроился, стервец! Василий за избами пробрался к пулемету сажен на сотню. Дальше было открытое место, крутой подъем к церковной ограде. Здесь за большим двухэтажным купеческим домом толпились партизаны, под навесом стояли кони. Василий сразу узнал колядовского пегого. Здесь же за домом оказался и сам Федор с комиссаром. Они, видимо, изучали подступы к церкви и огневым точкам.
— Где тебя лешак носит? — беззлобно спросил Коляда своего вестового.
— Тебя ищу, доложить. Шуганули мы их, без оглядки улепетывают теперь до Барнаула.
— Знаю. Тищенко уже сообщил. Молодец!
Василий ждал восторженных похвал, благодарности перед строем полка, а Коляда сказал таким обыденным голосом, что даже расхотелось пулеметчика подкарауливать. Но Василий все-таки сказал:
— Хочу вот пулеметчика снять.
Коляда засмеялся.
— Попытай.
— А что, думаешь, не сшибу?
— Кажу, попытай. Тико дывись, шоб тебе кочан не сшибли…
— Ну-у…
Василий из-за угла внимательно присмотрелся. Потом достал две гранаты и кинулся к церкви.
— Куда те понесло? — закричал Коляда.
Но Василий мгновенно проскочил до середины улицы — к самому подножию холма, швырнул гранату, потом вторую и кинулся обратно. Тут из церкви затрещали выстрелы. Василий упал.
— 3-э, шалава, — с досадой воскликнул Коляда. — Який же дурень так делае…
После, когда, выхваченный из-под носа белых, Егоров лежал под навесом, Коляда заботливо нагнулся:
— Дуже зацепило?
Сквозь носилки на землю капала кровь. Федор укоризненно покачал головой.
— Ну и шо ты думаешь, храбрость показал?
Егоров молчал.
— Дурнэ дило не хитрэ, — пробурчал Коляда. Но потом, чтобы хотя немного подбодрить дружка, сказал: — Я ось шо тоби кажу: парубком ще я був, чистылы мы з батей хлив. На дворе весна, силы у мэнэ до биса, так грае, так грае — девать нема куды. Зачепыв я навильник с пивкопны, гыкнув — черешка як не було. Во! Кричу: дывысь, батя, який я сыльний. А вин подойшел, родывызся на мэнэ и кажеть: ни, сынку, це ты не сыльный, це ты такий дурный!.. Во!
Партизаны, слушавшие командира, засмеялись. Коляда улыбнулся:
— Ось и ты такий же храбрый…
2
Эту весть привез матери сосед Егоровых. Сказал он — и оборвалось сердце у Матрены Ильиничны. Сколько же можно бед на одну ее голову! Опустилась на лавку около печи, свесив руки. Не видела, как начала чернеть в печи лёпешка на сковороде, как от нее пошел дым, вымахивая в печной чувал, не видела, как из деревянной, исскобленной между сучками квашеницы, стоявшей на краю стола, медленно поползло тесто на пол. Ничего не видела, кроме застывшего в глазах призрака искалеченного, окровавленного сына. Но не пала духом, не заплакала, не запричитала. Встала, окликнула дочь:
— Парашка, становись к печи. Я пойду к Пелагее Большаковой.
Шла по селу в старенькой домотканой юбке, в заплатанной кацавейке, мужественно неся свое горе. Плотная, широкая в кости, эта сорокалетняя женщина была крепка не только здоровьем, но и душой.
Уговаривать Пелагею долго не пришлось. Выехали в Мосиху в тот же день к обеду. Матрена Ильинична могла бы и одна поехать, но на своей лошаденке и в двое суток не доедешь.
…А в это время Василий Егоров лежал в лазарете на непривычной белой простыне, покрывавшей мягкий соломенный матрац. В палате чисто и тепло. После всех передряг на душе было спокойно и тихо. Простреленная нога слегка ныла. Но боль была слабой, вполне терпимой и не мешала предаваться воспоминаниям.
Он лежал зажмурившись, отдыхал. Перед глазами в полусонной дреме проплывали бои в отряде Милославского, в полку Коляды. Вспоминались друзья по солдатчине, по отряду и по полку. Много друзей. За последний год жизнь была особенно переполнена всякими событиями. Сколько людей за это время повидал он. В Новониколаевске в маршевую роту, где служили они с Пашкой Малогиным, то и дело заглядывали по вечерам какие-то парни в мазутных пиджаках, передавали газеты, листовки. Из всего этого они с Пашкой поняли только одно, что прежде всего волновало их: надо бежать из армии, ибо пропадешь ни за что. И они сбежали. Хотели в одиночку устоять против огромной машины, перемалывающей людей. Только в каменской тюрьме Василий начал понимать, что в одиночку не спасешься от этой машины — все равно раздавит. Но даже и тогда он, да и его дружок Пашка, считали, что сворачивать голову Верховному (если можно все-таки это сделать) должен кто-то другой, а с них уже довольно, они навоевались. И только после, когда Василий встретился в Макарово с Даниловым, он наконец уразумел, что никто ему не будет завоевывать свободу, что делать это он должен сам.
Приходили на память и другие друзья: Колька Чайников, Филька, Милославский. Над их «теорией» мало задумывался Василий — их попойки и «вольная» жизнь притягивали к себе жившего все время в нужде и в беспросветном унижении неграмотного деревенского парня. Сто раз после сказал Василий в душе спасибо Федору Коляде, вовремя вытащившему его из этого омута. Не послушался тогда Филька — вот и пропал бесславно. Много погибло друзей за войну. Одних, таких, например, как комиссар Белоножкин, вспоминают с добрым чувством, других, наподобие Фильки Кочетова, — с холодным безразличием, третьих, как Милославский, — с ненавистью. Много погибло людей, а память о каждом из них разная осталась. Вот и он в Павловске чуть было не погиб. Как бы вспоминали о нем ребята? Наверное бы, жалели. А ведь погиб бы он по своей дурости — не зачем было бегать к церкви с гранатами, все равно бы эти уланы никуда не делись, а ночью бы их выкурили.
