Чернышев задумался. Он начал догадываться, что его прямо-таки запихивают в какую-то ловушку, из которой потом ему без чужой помощи не выбраться… А судья говорил:
Этак любому из нас поблазнится, что любой из сидящих тут — офицер, подойдет и убьет его. Что ж тогда у нас получится — анархия? Слышал такое слово?.. Вот то-то и оно.
Эх, Милославского нет, думал Чернышев, его бы в эту ловушку не поймали бы. Язык у него подвешен так, что любому мозги вправит. Говорят, что убили при побеге из каталажки. Теперь только на Чайникова одна надежда. При нем Милославский говорил про Белоножкина. Нет, однако, без него. Это когда мы вчетвером были в Грамотиной — тогда он первый раз сказал, что Белоножкин — офицер. Чайникова тут не было. Он, может, вообще не знал, что тот офицер… А как же так получилось, что те же, что были там, в Грамотино, очутились и тут, в Рогозихе?.. Вот она и ловушка!.. Он молчал, рта не раскрывал больше. Наконец понял, что молчание — самый надежный способ не попасться на приманку. А то ведь они, эти говоруны, заговорят, заговорят и не успеешь оглянуться, как очутишься черт те где. Сам себя и оговоришь и охомутаешь. Поди, и так уж лишку наговорил… А может… Ну, а ежели на самом деле, а? Как этот говорит «слушай меня внимательно» — думай, Трофим, думай внимательно… А может, на самом деле все они того?.. И — Мамонтов… Не-ет. Мамонтов — не-ет. Он за мужика. Это все видят. А потом — его же многие с парней знают. В парнях вместе по девкам ходили.
— Ну, так что ты молчишь? Может, Мамонтова тоже убить надо бы? — допытывался судья.
Чернышев молчал. Замолк — как будто его подменили. Его спрашивали, он — молчал. Его снова спрашивали, он по-прежнему молчал. Судья, наконец, отстал от него, как-то загадочно — одними уголками губ — улыбнулся.
Потом вдруг опять насупился.
— Слушай меня внимательно. Начнем допрос подсудимого Винокурова, — объявил он. Помолчал и снова повторил: — Слушай меня внимательно, Винокуров. Ты случайно не родственник тюменцевскому Винокурову?
— Нет. Не родственник, — отрезал тот, как отвалил. — А что?
— Разговорчивый больно. Много знаешь.
— Какой есть. Весь тут. Еще вопросы будут?
Судья удивленно посмотрел на Винокурова. Тот явно лез на рожон.
— Будут, будут вопросы. Слушай меня внимательно. Ты Белоножкина, комиссара отряда убивал?
— Убивал.
— За что? Кто тебе приказывал?
— Никто не приказывал.
— А за что убил?
— За то, что он офицер.
— Откуда ты знаешь, что он офицер? Он тебе сам об этом сказал?
— Нет.
— А откуда ты узнал?
— По его замашкам видно было.
— По каким именно замашкам?
— По офицерским его замашкам.
— В чем они выражались, эти замашки? Может, они вовсе и не офицерские?
— Ты мне рассказывай! А то я офицерские замашки не знаю. Три года солдатчины отдюбал.
— Слушай меня внимательно. Конкретно в чем выражались эти офицерские замашки у комиссара Белоножкина?
— Как в чем? — удивился Винокуров. — Во всем. И шинель офицерская с орлами двуглавыми на золотых пуговках, И замашки все, все офицерские.
— Ну, какие замашки-то? Конкретно.
— А чего тут конкретно? Говорит, чтоб дисциплина была такая же, как раньше в царской армии.
— Так и говорил: чтоб, как в царской армии?
— Ну, говорить не говорил. Но к этому клонил.
— Как клонил?
— «Как», «как»? Чтоб подчинялись все. И чтоб вообще, как в армии было. Будто мы в армии не были, не знаем, как это бывает в армии. Так вот он и требовал.
— А вы не хотите, чтоб как в армии, да?
— Знамо дело. Кому это охота в солдатчину опять! За что боролись? За что кровь проливали? Чтоб опять, как в старину, как при царе-батюшке? Не-ет. Мы этак ке хотим.
— За это вы его и убили?
— За это и убили. Пусть не поворачивает назад оглобли.
— Ясно. Вопросы будут? — повернул Степан Сладких голову вправо, влево, спрашивая у своих подручных. — Вопросов нет.
— Что-то мы про свидетелей забыли, — напомнил один из судейской тройки, с рыжими усами который.
Главный из судей, Степан Сладких, порылся в бумагах, благо их было не так много, заглянул в один из листков, поднял голову, отыскивая начальника караула.
— Привести свидетеля Чайникова.
Чайников вошел вразвалочку, помахивая плетью. Он, несомненно, хотел скрыть свое волнение. Но ему пока это мало удавалось. Все заметили, что такого лихого разведчика, а мандраже тоже берет. Да оно как не быть этому мандраже, ежели в его эскадроне все это случилось. По правилу-то он тоже отвечать должен наравне с ними со всеми — тут же сидеть, на этой скамейке… Он подошел к амвону, остановился, выставив вперед правую ногу в до блеска начищенном сапоге.
— Вы командир разведчиков?
— Да, я.
— Чайников Н. С.?
Чайников кивнул и сглотнул слюну.
— Слушай меня внимательно. Что вы можете сказать об убийстве комиссара Белоножкина вашими разведчиками?
— А что тут скажешь? Они же сами все рассказали об этом. Я-то что еще могу добавить?..
— Вы знали, что ваши люди готовят злодейское убийство?
— Откуда мне знать!
— Наверняка разговоры были о том, что вот, мол, офицер и все такое. Не слышали?
— Нет, не слышал. Мало ли разговоров в эскадроне. Особенно по пьянке.
Больше спрашивать было не о чем. Зал начинал уже догадываться, что суд — новичок в этих судейских делах, не искушен в мудростях юриспруденции и сам добровольно зашел в тупик. Подсудимые во всем признались — спрашивать больше не о чем. Свидетель никакого отношения к преступлению не имеет, это так же очевидно. И тут на глаза попался третий подсудимый — Филька Кочетов. Он сидел безучастным, растерянным, втянув голову в плечи, лишь устало переводил глаза с одного говорившего на другого, не понимал толком о чем они говорят, будто и не о его судьбе идет речь.
— А ты чего молчишь, притаился? — словно обрадовался судья, увидев Фильку.
Филька пожал плечами:
— Так меня не спрашивали.
— Ну, так слушай меня внимательно.
— Слушаю, — Фильку знобило.
— Стрелял в комиссара Белоножкина?
Он закивал головой часто, часто.
— Но я не попал.
Вот этого судья не ожидал — такого поворота.
— Как не попал?
— Не попал в Белоножкина.
— А чем ты докажешь, что не попал?
Филька опять пожал плечами.
— Я вообще не целился. Как это можно в человека, да еще в своего же, стрелять?
— А как они стреляли? — кивнул судья на Чернышева и Винокурова.
Филька пожал плечами — это их дело, как они стреляли.
— А если и они скажут, что не стреляли в Белоножкина, тогда как понимать, кто же убил комиссара?
Филька снова пожал плечами.
— Не-ет, друг ситный, так не бывает, чтобы все стреляли, а один не стрелял бы. С чего бы это ради? Ну, с чего?
— Не может он в человека стрелять! — выкрикнул вдруг из зала дед Юдин. — Он забулдыжный — это правда. Но чтоб человека убить — этого он не может. Это, Степушка, верь моему слову.
Судья, как гусак, вытянул шею, вглядываясь в полумрак зала. Постучал карандашом по графину. Но так как из графина еще не успели отпить воды, звону не получилось. А стуку глухому, не звонкому не вняли. И вообще партизаны были в большинстве своем на стороне подсудимых — как-никак все они тутошние, свои. А эти мрачные костоломы, этот какой-то ревтрибунал, который впервые появился в здешних краях, вызывали явную неприязнь.
— Прошу не мешать трибуналу работать.
Кто-то нехотя, вяло ответил:
— Работай. Кто тебе мешает…
Судья начал нервничать. Приподнялся на полусогнутых, обвел зал строгим бульдожьим взглядом.
— Кто будет нарушать, того комендантский взвод при ревтрибунале в момент выведет из зала. Понятно?
Тихо стало в зале. Не испугались, что выведут, а подействовали незнакомые, нездешние слова «комендантский взвод», «ревтрибунал». Судья, успокоившись, снова уселся за стол. Повернулся к Фильке Кочетову.
— Слушай меня внимательно. Ты согласен, что это несправедливо: стреляли все, а отвечать только двоим?
Филька снова согласно закивал головой.
— Слушай меня внимательно: раз стрелял — значит, уже покушался, значит, хотел убить. А промазал — это случайность. Ты же хотел попасть, раз стрелял? Значит, и отвечать надо всем поровну — чтоб было все честно.
Филька беспрестанно кивал согласно. И вдруг в нем что-то восстало.
— Но я же не попал! Я же промазал.
— А это, мил человек, надо доказать, что ты не попал. Докажи.
— А как я докажу?
— То-то и оно!.. — обрадовался главный судья. — Докажи. Ну, докажи, докажи…
— Да не мог он убить человека! — крикнул, кто-то из зала. — Чего пристали к парню.
Судья окрысился:
