— У меня дети… — повторила Ольга.
Другой, тот, что был позади, взял ее за плечи и толкнул вперед. Первый уже спустился на несколько ступенек.
— У меня дети! — крикнула Ольга.
Тогда первый вынул из кобуры пистолет.
Ольга пошла. «Но пасаран!» — билось у нее в мозгу. — «По пасаран!» Взяли ли они уже Иду? Может они взяли и детей? Обычно гестаповцы детей с арестованными не забирали. Их забирали эсэсовцы, когда увозили целые семьи. Что будет с детьми, если они останутся одни? Кто им поможет? Товарищ Пахол! — вспомнила Ольга, как позвала Яна на кладбище. — Но пасаран, товарищ Пахол!
Гестапо находилось напротив разрушенного Педагогического института, в помещении уцелевшего вечернего университета. Это было неприятное совпадение: в этом же здании помещался и институт иностранных языков, в котором училась Ольга. Нервная, болезненная усмешка опять исказила губы Ольги, — о таких совпадениях пишут только в романах. Они вошли не через главный вход, а со двора. В вестибюле, сидя за небольшим столиком, спал гестаповец, — он проснулся, как только скрипнула дверь. Даже не взглянув на Ольгу, он только пододвинул ей большую книгу.
— Распишитесь в том, что вы явились! — сказал он скучающим голосом, обмакнул перо в чернила, подал Ольге и ткнул пальцем, где надо расписаться.
Ольга взяла перо и расписалась: Ольга Басаман. Положив перо, она подумала: не надо было расписываться, надо было отказаться. Гестаповец взял книгу и исчез за дверью под лестницей. Конвойные стояли по бокам. Им было скучно, и они зевали.
«Если я брошусь на них или побегу к выходу, они меня тут же пристрелят», — подумала Ольга. У нее даже голова закружилась, — так захотелось ей побежать, чтобы ее тут же пристрелили! Умереть на месте, — и конец, всему конец! Но какая-то внутренняя сила удержала ее. Это не был страх перед внезапной смертью. Это не была надежда, что все обойдется. Это был волевой импульс: преждевременно! Только не малодушие, только не самоубийство: она должна перетерпеть все до конца, каков бы он ни был, этот конец…
Дежурный гестаповец вернулся, положил книгу на стол, а конвойному отдал какие-то бумаги. Они пошли по лестнице наверх — на четвертый этаж.
В широком коридоре не было ни души. Поскрипывая легкими элегантными сапожками, конвойные шли быстрым шагом, и Ольга должна была поспевать за ними. Про себя она отмечала встречавшиеся предметы: через весь коридор тянулась длинная широкая дорожка, цвета бордо с темно-синей каймой по краям, плевательницы стояли через каждые десять шагов, в простенках виднелись деревянные скамьи с резными спинками. Все было так, как когда-то в вечернем университете. Только институт Ольги помещался не в этом крыле, а в том, которое выходило окнами на Совнаркомовскую. Перед последней дверью они остановились. Окна этой комнаты должны выходить на Сумскую — к памятнику Шевченко. Первый конвойный открыл дверь и исчез.
Томительная тоска сосала сердце Ольги. Конвойный тотчас вернулся, отошел от порога и пропустил Ольгу.
Ольга не закрывала глаз, но на какое-то мгновение она точно ослепла, какое-то мгновение она ничего не видела, а потом точно открыла глаза. За дверью, прямо перед Ольгой, было широкое окно, а за ним беспредельное голубое небо, легкие облачка быстро неслись по лазури. Затем взор Ольги отметил все, что было в комнате: большой письменный стол, человека за столом, большой портрет Гитлера над ним на стене и женскую фигуру на стуле перед столом. Взор Ольги отметил все это, но до сознания Ольги все это не дошло, — сознание Ольги в это мгновение было как бы помрачено.
Справа от входа, напротив портрета Гитлера, на крюке, вбитом в стену для картины, распрямившись и страшно, противоестественно вытянувшись, висело на тонком шнуре женское тело. Голова свесилась набок, руки закручены за спину и, очевидно, связаны, ноги ровные, ступни вытянуты так, точно пальцы тянулись, чтобы достать до пола, но так и не дотянулись на несколько вершков.
Это была Мария.
Что-то умерло в Ольге, что-то перестало существовать — это было непостижимое и неизъяснимо-короткое переживание. После этого в ней родилось нечто новое, нечто такое, что ничего общего не имело со всем предыдущим, — и в этом новом, оцепенелом, каменном бытии возобладала над всем болезненно-острая наблюдательность. Ольга начала все видеть.
Ольга увидела.
На краю стола лежат бумаги, которые получил внизу и принес с собой конвойный. Посредине стола тоже лежит лист бумаги, на нем написано семь строк, дальше стоят одни цифры. За столом сидит гестаповец. Даже когда он сидит, видно, какой он высокий: носки сапог выглядывают между тумбами из-под стола. Он худ, белобрыс, у него водянистые голубые глаза, тонкий нос, нависший над верхней губой, короткий, срезанный подбородок. Собственно, подбородка как будто вовсе нет.
Гестаповец глазом не повел, когда Ольга переступила порог, а конвойные, оставшись в коридоре, притворили за нею дверь. Гитлеровец смотрел на женщину, которая сидела в кресле перед столом.
Это была Нина.
Ольга хорошо видела Нину. Нина была в своем манто из кошачьих хвостов с кожаным цветком лотоса на левой стороне у выреза. В руках она держала сумочку, нервно теребя пальцами застежку. Нина совсем позеленела, лицо у нее было мокрое от слез, глаза она устремила на Ольгу, и во взгляде ее застыл крик страха, безумия, гибели.
— Повторяю вопрос, — сказал гестаповец. Голос у него был сухой, скрипучий, речь короткая, отрывистая.
— Я не знаю! — с рыданием крикнула Нина. — Я ничего не знаю! Клянусь всем святым! Она ничего мне не говорила!
Гестаповец опустил глаза, взял перо и сделал краткую запись. Потом он аккуратно положил перо на место, медленно поднялся, обогнул стол, подошел к Нине и какое-то мгновение смотрел ей в лицо. Затем он медленно поднял руку и ударил Нину по щеке.
Нина дико вскрикнула и схватилась за щеку.
— Руки на стол! — приказал гестаповец.
Нина торопливо положила руки на стол. Она вся съежилась, щека на месте удара не покраснела. Удар был сильный, но щека не покраснела.
Гестаповец вернулся на свое место и сел. Он отодвинул лист бумаги с семью записанными строчками и придвинул бумаги, которые принес с Ольгой конвойный. Он развернул их и разложил перед собой.
— Басаман?
Ольга молчала.
Гестаповец, не взглянув на нее, записал. Ольга поняла по движению пера, что он написал «Басаман».
— Ольга?
Ольга молчала.
Гестаповец написал «Ольга».
Ему было безразлично, отвечает Ольга или нет.
Затем он сказал:
— Предупреждаю: вы не имеете права говорить «нет», на вопросы вы должны отвечать кратко. Если надо сказать «да», вы можете не затрудняться ответом: молчание означает «да». Если, например, я, — он наконец взглянул на Ольгу, голубые глаза его были совершенно водянистые, пустые, — спрошу, организовывали ли вы заговор с целью покушения на жизнь фюрера, — гестаповец взмахнул длинной рукой и показал на портрет, висевший на стене за его спиной, — и вы будете молчать, то это значит, что вы уже сказали «да». Справка: за покушение на жизнь фюрера — смерть на месте. Вопрос: вы меня поняли?
Ольга молчала. Нина смотрела на Ольгу, нижняя челюсть у нее отвисла, как сломанная, как неживая.
— Повторяю, — проскрипел гестаповец, — вы не имеете права говорить «нет», отвечать должны кратко, молчание означает «да». Вопрос: вы меня поняли?
Ольга молчала.
Гитлеровец сказал:
— Констатирую: вы меня поняли верно. На мой вопрос: поняли ли вы меня, вы ответили «да».
Он взял перо и написал на карточке с фамилией и именем Ольги: «да». Ольга заметила: на карточке все графы были перенумерованы. «Да» немец записал в графе номер один. Очевидно, это были перенумерованы вопросы, которые задавались при допросе: не было смысла заполнять каждую графу, достаточно было перенумеровать стандартные вопросы.
Гестаповец отложил перо, откинулся на спинку стула и задумался. Его водянистые глаза блуждали, точно весь он был полон мечтами, взгляд его устремился в окно, задержался на облачках и некоторое время следил за их быстрым бегом, окинул небосвод, снова скользнул по комнате и остановился на животе Марии.
Можете сесть.
Ольга не шевельнулась.
Гестаповец сказал:
— Справка: все, что я говорю не в форме вопроса, является приказом. За невыполнение приказа — смерть.
Ольга не шевельнулась. Итак, опять представился случай внезапно умереть! Но острый взгляд Ольги отметил: на столе перед следователем нет ни пистолета, ни ножа, ни веревки, ни даже резиновой палки — никаких орудий смерти. Только двое конвойных за дверью в коридоре.
Ольга шагнула и села в кресло.
Гестаповец опять посмотрел на облачка за окном и сказал:
— Но смерть следует за пытками. Пытки для женского пола: для девушек изнасилование и прокол иголками сосков; для замужних — изнасилование на их глазах малолетних дочерей или кастрация малолетних сыновей. Вопрос: вы поняли?
