Ольга и Нина поднялись. Нина бросилась к двери, щека ее, по которой бил гестаповец, густо покраснела. Ольга тоже пошла к двери. Все чувства сосредоточились у нее на спине: сейчас он выстрелит в затылок — у него револьвер в кармане или в столе. Она слушала, не зашуршит ли одежда, не скрипнет ли ящик стола. Навстречу им зазвонил в коридоре звонок. Дверь распахнулась — они переступили через порог. Конвойные пропустили их вперед.
Сейчас они набросятся сзади. Они не набросились. Они пошли вслед за девушками. Потом один обогнал их и пошел впереди. В застенок?
Они прошли коридор, спустились по лестнице, вышли в вестибюль. Дежурный, у которого Ольга расписывалась в книге, зевая, сидел за столом. Он не обратил на них никакого внимания, только сказал: «По одной!»
Перед выходной дверью конвойные остановились. Один толкнул Нину вперед и вышел за нею. Другой остался с Ольгой, вынул сигаретку, чиркнул зажигалкой и закурил. Зажигалка была сделана в форме спеленутого ребенка. Пока вернулся первый конвойный, тот, который оставался с Ольгой, сделал пять-шесть затяжек. Затем он толкнул Ольгу, и они вышли во двор.
Молча прошли они через двор. Нины нигде не было. На свежем снегу по направлению к воротам шли следы дамских ботиков. Через несколько метров они смешивались со многими другими следами. Часовой у ворот дал им дорогу, и они вышли на улицу.
На тротуаре конвойный сказал: «До свидания!» — и повернул назад.
Ольга осталась одна.
Она стояла. Напротив были развалины Педагогического института. Несколько правее высился памятник Шевченко. «Вешать напротив памятника». По улице проходили немецкие офицеры. Сновали автомобили. По небу быстро неслись легкие облачка. К Ольге подошел часовой.
— Проходите, — сказал он, — останавливаться запрещается.
Ольга пошла быстрым шагом. Это было чудовищно, но в груди ее кипела радость. Радость избавления от страшной беды. Нет, это была не радость. Это было лишь мгновенное предчувствие радости. Но и оно вызвало омерзение и негодование. Это была тоска по радости, которой не было и быть не могло. Труп Марии висел перед глазами Ольги. Он будет теперь висеть всю жизнь. Все стенало в Ольге. Все стенало. Все.
Напротив памятника она остановилась. «Вешать напротив памятника». Сейчас Марию принесут, и она будет висеть тут. На страх всем другим. Кроме той тысячи, которую уже расстреляли. Теперь будут искать виновных. «Пока вы еще не подсудимые, пока вы еще только свидетели». Господи, может, этого не было?
Нет, это было. Ольга пошла. Ей надо свернуть направо, чтобы попасть на Пушкинскую и домой. На углу она вдруг увидела Нину. Нина стояла и, очевидно, ждала ее. Ольга замахала руками:
— Ступай, ступай, Нина! Потом! Ступай!
Ольга торопливо повернула назад. Она не могла видеть Нину и говорить с нею. Миллионами трупов завалены сейчас города, села и земли Украины. Каждый из этих трупов был для Ольги трупом Марии, холодным, окоченелым, но — живым. Мария умерла. Но Мария хотела жить, раз она убила врага. А Ольга хочет умереть. Нет, Ольга хочет жить. Ей надо убить врага.
Ольга остановилась. Куда она идет? Опять гестапо! Вся сжавшись, она торопливо миновала гестапо. Конечно, Мария действовала одна. А может, и не одна. Да если и одна, — все равно не может быть, чтобы не было подпольной организации. Как ее найти? Не может быть, чтобы не было подпольной организации. Их десятки, сотни подпольных организаций. «Партизанка», — такую дощечку повесили Марии на грудь.
Ольга опять остановилась. Боже мой, все это действительно было! Мария на стене. Долговязый гестаповец, пытки для девушек и для замужних и заверение в письменной форме, что тебя не подвергали пыткам. Всю жизнь будет стоять перед глазами Ольги тело Марии — не может оно не стоять: голова свесилась набок, тонкий шнур врезался в шею, руки закручены назади проволокой, ноги вытянуты, и капли крови засохли на груди и на животе. Ольга со стоном закрыла глаза. Когда-то она была маленькой девочкой, ходила в школу, бегала в кино, маршировала в пионерском отряде, отец дарил ей красные галстуки, у нее была целая коллекция красных галстуков: сатиновых, шелковых, даже крепдешиновых, когда ей исполнилось пятнадцать лет. А мама завертывала завтрак и неизменно клала две конфетки, только две, — от сладкого мог испортиться желудок. Ольга могла поклясться, что это было. Она едва сдержала крик: сознание, жизнь, проклятая жизнь — возвращались к ней. Сегодня она похоронила маму.
Ольга пошла. Конечно, надо действовать хотя бы так, как Мария: убивать фашистов. Можно прямо на улице, — подкрасться и камнем по голове. Можно пойти переводчицей к большому начальнику, — и стулом по голове.
Ольга остановилась. Дети! Разве товарищ Пахол сможет спасти их? Ведь его в любое время могут перевести на постой в другой город. Ольга с утра не была дома. Может, с детьми что-нибудь случилось? Ольга огляделась: ей надо на Пушкинскую, а это что за улица? Это — Рымарская, совсем в другом конце. Рымарская. Рымарская, девятнадцать. Что такое — Рымарская, девятнадцать?
Рымарская, 19, майор Фогельзингер!
Ольга пустилась чуть не бегом. «Мария! Мария!» — стучало у нее сердце…
Ольга быстро нашла нужную квартиру. Это был пятый этаж. Не переводя дыхания, Ольга постучалась. И, уже постучавшись, бросилась вдруг назад. В эту минуту дверь отворилась. На пороге стояла старушка.
— Майор Фогельзингер? — запыхавшись, спросила Ольга.
Старушка молча посторонилась и пропустила Ольгу. Затем она направилась в глубь передней, постучала в дверь и, не останавливаясь, прошла дальше по коридору. Квартира была коридорной системы.
Дверь отворилась, на пороге стоял майор. Он был в тужурке армейского покроя, но просторной, как пижама, и без погон.
— О?! — воскликнул майор. Он был неподдельно изумлен. — Вот не ожидал!..
Ольга вошла в комнату и остановилась посередине. «Мария! Мария! Как ты это сделала?»
— Вы взволнованы, фрейлен? Что с вами случилось, фрейлен Ольга? — участливо спросил майор.
Ольга смотрела на него.
Майор подошел, взял из рук Ольги перчатки и положил их на подзеркальник. Затем он остановился, ожидая, когда Ольга снимет пальто. В комнате было жарко.
— Битте?
Ольга стала расстегиваться. Майор принял у нее из рук пальто и тоже положил на подзеркальник. Комната была большая, просторная, широкий диван, дорогая обстановка, весь пол устлан ковром, ковры на стенах, на коврах картины. Здесь жил, вероятно, какой-нибудь врач, инженер, адвокат. В шведском шкафу стояли тома энциклопедии. В комнате было душно.
Майор придвинул кресло, и Ольга села. Майор опустился на диван.
— Не надо слов, фрейлен, — тихо сказал майор, — все попятно. Нужда стала несносной. Простите! — спохватился он, заметив движение Ольги. — Не будем говорить об этом. Итак, фрейлен, вы решили начать работу? Это неважно, овладели вы или нет немецкой стенографией. Мне со стенографией не к спеху. Но переводчица мне очень нужна. Моя переводчица никуда не годится. Она на каждом шагу делает ошибки.
Ах вот как! Переводчицей! Ольга наконец поняла. Мария пошла переводчицей в гестапо и убила начальника. Сегодня ее повесили. Да, да, Ольга пришла, чтобы стать на работу переводчицей.
— О детях, фрейлен, не беспокойтесь, — сказал майор, — я могу направить их в специальное детское учреждение, там их будут кормить, будут за ними присматривать, а по субботам вы сможете брать их до понедельника домой и приводить к матери. А больной матери, пока им не вернетесь вечером с работы, все необходимое можно оставлять около постели. Вы будете получать хороший паек.
Ольга спокойно смотрела на майора. Он хочет подкупить ее своим добрым сердцем. Что может быть коварней и страшнее доброго сердца у врага? Он хочет обезоружить своим «добрым сердцем». Кого? Одну ее? Даже если бы он желал добра не только ей, а и всему народу завоеванной страны, все равно — он завоевал страну, он принес бедствие народу, истребил его. Не истреблял? Так потворствовал этому. Допустил, чтобы его страна истребляла. Ольга убьет его. Убивать надо и гестаповцев, и эсэсовцев, и фашистов — всех, кто ступил ногой на чужую землю. Есть немцы — не фашисты? Как не быть! Есть немцы, которые сами клонят спину под пятой и пытками гитлеризма? Их, наверное, очень много. Но они допустили, чтобы в их стране утвердился фашизм. Они должны были бороться! Ольга не знает, кто такой майор, может, он и не фашист, может, у него в самом деле доброе сердце. За это доброе сердце, доброе и для фашистов и для нее, она его и убьет. Как же это — убивают?
— Я прямо из гестапо, — наконец заговорила Ольга. Она не думала, что скажет об этом. Зачем она об этом сказала?
Майор поднялся с дивана и устремил на Ольгу пристальный взгляд.
— Моя подруга убила начальника гестапо, и меня вызывали на допрос, чтобы выяснить, что мне об этом известно.
