Потом Казакевич тяжело заболел — и лежал (время от времени забираемый в клинику) на московской квартире. Когда совсем уж ему сделалось плохо, писатели установили круглосуточное дежурство возле больного. И моя матушка тоже ходила на такие дежурства.
Некоторое участие принял и я. Маргарита Иосифовна Алигер попросила помочь нести Казакевича в карету скорой помощи (почему-то мне сейчас кажется, что нести Эммануила Генриховича надо было вместе со специальной кроватью, одолженной в клинике).
У меня сидел приятель — двоюродный брат Миши и Бори Ардовых по прозвищу Зиба (от фамилии Зигберман), врач по профессии. И мы вместе с Андреем (настоящее имя Зибы) вошли в комнату к больному.
У Казакевича было желтое, как у японца, лицо — и он смотрел на меня иронически-скорбными глазами: догадывался, что, раз позвали на помощь соседского мальчика (мне было двадцать два года), дело плохо.
На лестнице начались препирательства между родными и медиками: родные запрещали нести ногами вперед, а медики шипели, что наклон койки при спуске по ступенькам вниз для головы (если нести вперед головою) не слишком хорошо. Больной что-то сострил насчет того, что скользить по наклонной плоскости он не привык.
У Заболоцкого кроме сына Никиты (с которым, студентом второго курса, я расстался в трамвае на Пресне, чтобы через много лет встретиться как старик со стариком, но я все равно был младшим стариком) была прелестная дочь Наташа. Она очень нравилась моей матушке, и матушке хотелось, чтобы Наташа вышла замуж за пасынка Гроссмана Федю (Федя с Наташей, по моим наблюдениям, ходили однажды вместе в театр).
Но судьба приберегала нам сюжет, связанный с двумя этими семьями, поинтереснее.
Вдруг открылось, что Екатерина Васильевна, жена Заболоцкого (“лучшая женщина из всех, каких я встречал”, — сказал о ней сказочник Евгений Шварц), и Василий Семенович любят друг друга настолько, что в своих прежних семьях оставаться дольше не могут.
Все нюансы этой любви переданы в романе “Жизнь и судьба”.
Скажу лишь о своих личных впечатлениях. Я, находившийся в полной власти эгоизма юности, впервые столкнулся с любовью взрослых (иначе не воспринимал Екатерину Васильевну и Василия Семеновича) людей. Смеха она у меня не вызывала, как у домработницы Гроссманов немолодой женщины из деревни, тоже Наташи (“Мне, что ли, влюбиться”, — шутила она, — наши кухни соединял остро пахнувший кошками тамбур черного хода). Но известное недоумение я испытывал: если прелесть Екатерины Васильевны была и для меня в мои годы очевидна, то привлекательность Василия Семеновича стала яснее только после того, как сыграл его в Штруме Сергей Маковецкий, загримированный под Гроссмана.
А Наташа Заболоцкая вышла на всю жизнь замуж за сына Вениамина Каверина, друга отца (семья Заболоцких жила в Переделкине также и на даче у Кавериных).
Сына Каверина, Николая Вениаминовича (ныне академика), я всегда называл мысленно Килькой, будучи с ним в сущности незнакомым. В детстве я был настолько младше, что он меня и не запомнил. Я же видел Кильку (прозванного так, по-моему, за умение хорошо плавать в нашем Самаринском пруду) на участке у Чуковских, куда он приходил играть в какие-то игры для старших к своему тезке Гульке.
Мы жили с Наташей и Килькой по соседству в кооперативных домах около метро “Аэропорт”. А последние лет восемнадцать совсем неподалеку и в дачном поселке — нередко встречались по дороге на электричку. Иногда раскланивались, иногда — по моей дикости (делал вид, что задумался) — и нет.
Года два назад мы одновременно с Килькой лежали в пятидесятой больнице — и я занял ту же отдельную палату, из которой академик выписался.
И вот на днях я узнал, что они с женой уехали в Америку — больше не увидимся.
Ольга Михайловна после ухода Василия Семеновича к Екатерине Васильевне испытывала материальные трудности, а наша семья после успеха отцовской “Жестокости” жила теперь получше, деньги появились — и моя матушка, чтобы поддержать Ольгу Михайловну, купила у нее не очень нам и нужный письменный стол — мы переезжали на Лаврушинский.
Помню, как вносили этот стол в самую маленькую из комнат — и отец сказал грузчикам, что за этим столом работал хороший писатель.
Сам отец за чужим столом ничего не писал. Он и жил по большей части в Переделкине, где был у него стол попроще — письменный стол Василия Семеновича был настоящий писательский, на тяжелых тумбах, вмещавших длинные ящики, с тяжелой крышкой, выстланный темно-синей фланелью.
Я завидую детям, умеющим — или не в умении дело? — безоглядно — и главное, на людях — любить своих родителей.
Сказать, что я не любил отца и мать, не решаюсь: снятся же они мне иногда — и я потом долго пытаюсь разгадать смысл приснившегося.
Но на людях я отца с матерью обычно стеснялся.
Стеснялся того, что говорят они и как, — мне особенно не нравилось, как они говорят. Стиль их жизни — стиль жизни семьи, куда и я входил, — не нравился мне тоже.
Часто я сержусь на младшего брата, когда в манере его речи (в его лексике) улавливаю сходство с матерью и отцом.
Сам я иначе научился говорить — и жить вообще старался иначе.
Я не только стеснялся своих родителей, но и наедине с ними относился к ним чаще всего критически.
Когда известность отца постепенно схлынула, я стал избегать в компаниях упоминать о нем — и чувствовал себя в какой-то мере предателем, когда друзья мои, дети писателей, говорили о своих родителях с гордостью (мне оставалось утешать себя тем, что я объективнее других).
Я на самом деле не гордился ни отцом, ни матерью (известности, в общем, не узнавшей, а для меня успех много значит, за что постоянно осуждаем бываю младшим братом).
Я придерживаюсь — внешне, во всяком случае — установленной иерархии, даже если на виду у всех люди незначительные и мне никак не импонирующие.
Мне не нравилась у отца самая известная его вещь (кроме последней трети страницы), мне нравился рассказ, о котором почти никто не слышал.
Но я себе, однако, представлял и подлинные возможности отца (о которых, кроме, кажется, матушки, никто и не знал) — и до последнего дня его жизни надеялся, что он их проявит.
Но, раз того, что ожидал я, не случилось, считаю самым правильным принять эту данность как данность — и не искать никаких подпорок известности. И думаю, что отец, всегда говоривший: “Писатель живет только за собственный счет”, не осудил бы меня и брата, что ради искусственного продолжения известности отца ни он, ни я пальцем о палец не ударили.
В роскошном и неподъемном фолианте “Переделкино” дочки молочницы отцу уделено пять строчек, четыре из которых занимает слегка перевранная эпиграмма, а на пятой сообщение, что был он секретарем писательской партийной организации (и сказано это в контексте, который вызывает предположение, что эпиграмма протестом против его секретарства и вызвана).
