И не знаю, читал бы я Сережу, не будь с ним близко знаком и временами дружен.
Но мне был интересен его подход к литературной работе: он знал, чего хочет, и в тех случаях, когда хотел невозможного.
Желание невозможного, наверное, и есть самое главное в труде писателя — вне зависимости от масштаба способностей или номенклатуры жанров.
К невозможному все равно не дойти. Но кто-то же идет.
И вместить хоть что-нибудь из заведомой тщеты усилий может только стиль.
4
Невозможность, желаемая Сережей, заключалась в слишком уж свободном обращении с жанром сказки.
Я сейчас вдруг сообразил, что, читая мне по нескольку вариантов сказок, над которыми работал, он так и не прочел ни одного из своих лирических стихотворений.
Козлов учился в Литературном институте, занимался в поэтическом семинаре. Основным своим ориентиром он видел тщательно изученных (Сережа действительно не просто читал, а изучал занимавшего в ту минуту его воображение писателя) Блока, Белого и Бунина.
Вот на что замахивался Сергей в поиске стиля для себе и своих сказок.
Козлов сочинил и много пьес для кукольного театра. Но это были те же сказки с теми же персонажами, разбитые на диалоги.
Отойти далеко в сторону от сказок он не собирался и тогда, когда в новых временах увлекся с обычной своей страстью коммерческими проектами — выдумывал разные календари и азбуки, работая с талантливыми художниками. Лидия Шульгина поразила меня иллюстрациями к текстам Козлова не меньше, чем Норштейн — своим “Ежиком в тумане”.
Сказки его изложены в прозе, но это, конечно же, проза человека, сочиняющего стихи.
Проза в прозе Козлова, пожалуй, вовсе не занимала.
Притом что он был прекрасным устным рассказчиком — жаль, что некоторые из законченных историй он не попытался перенести на бумагу, хотя вел дневники.
Сережа называл Владимира Павловича Беляева Старой Крепостью — по названию его множество раз переизданной книги.
Вместе со Старой Крепостью писательское министерство командировало Сережу в Одессу что-то там открывать — то ли памятник, то ли мемориальную доску, не помню.
Лететь предстояло с Внуковского аэродрома. И Владимир Павлович пригласил Козлова переночевать у него в Переделкине — Внуково после Мичуринца следующая станция на электричке.
Сережа захватил в гости бутылку шампанского: знал, что у Беляева жена — актриса.
Помню, как собрались у нас на даче гости — и в числе приглашенных были Аркадий Райкин и Старая Крепость.
Я, надо сказать, обожал Райкина.
Когда меня начинает (вернее, в прошлом начинало) тревожить, что из нравящегося буквально всем мне ничего не близко и “в своей стране я словно иностранец”, с облегчением вспоминаю три явления, на которых, как на трех китах, держится мое единение с моим народом: люблю водку, футбол и Аркадия Райкина.
Я ждал, что Райкин что-нибудь у нас изобразит, как Андроников на Беговой. Но Райкин вне эстрады бывал скорее похож на изображаемых им вялых бюрократов — и быть в центре внимания не стремился, охотно уступая площадку своей жене Роме. Да и Владимир Павлович ничьего солирования, кроме собственного, в этот вечер не допустил.
Жизнь Старой Крепости изобиловала приключениями. Не жди я какой-нибудь сценки от Райкина, с удовольствием бы и его послушал.
Кое-что о художествах Беляева я и прежде знал.
Все обычно истории — и рассказанные Крепостью, и случавшиеся с ним как с персонажем — непременно были связаны с женщинами.
Незабываема история, случившаяся с Владимиром Павловичем во время войны.
Вступив в интимную близость с одною дамой в тылу, он все же для конспирации поостерегся полностью снять штаны, забыв, что в кармане заряженный пистолет, — и пистолет, как ружье в чеховской пьесе, выстрелил, ранив даму (это вам посильнее оргазма).
Но тогда на даче Беляев рассказывал в основном историю своих последних женитьб и разводов.
Причину расставания с предпоследней женой он объяснял тем, что она была композитором. И Владимир Павлович устал от ее непрерывной музыки, затосковав по Чайковскому, Шопену, Моцарту…
“А кто по профессии ваша нынешняя жена?” — поинтересовалась Рома. “Художница”. Тут уж и Аркадий Исаакович не выдержал — пошутил: “Но теперь вы можете затосковать по Репину, Тициану, Рафаэлю…”
Райкин оказался прав.
Следующей женой писателя Беляева стала актриса Художественного театра Татьяна Забродина. Однажды, когда мы ехали в машине Сергея Сергеевича Смирнова из Переделкина в Москву, Старая Крепость рассказал романтическую историю своей очередной (и кажется мне, последней) женитьбы.
Во Львов, где он тогда находился, приехал на гастроли МХАТ. Беляев, как знаток женщин, сразу же заприметил Забродину — и с огромным букетом демонстративно прошел на вокзале мимо Тарасовой, Степановой, Андровской и других гранд-дам академического театра, вручив его Забродиной. С чего и начался их перешедший в брак роман.
Татьяна Забродина училась на одном курсе с Олегом Ефремовым, но Ефремова, как известно, в МХАТ не взяли, а Татьяну не просто взяли, а взяли на роль в спектакль “Плоды просвещения”, который ставил главный режиссер этого театра Михаил Николаевич Кедров.
На роль горничной Тани Забродина подходила идеально: круглолицая, русая, кровь именно с молоком (а не другими злоупотребляемыми актрисами напитками — вспомнил артистку, дочь театральной буфетчицы, про которую шутники говорили, что любовь к сцене она впитала с коньяком матери).
Но и этого мало. Забродиной увлекся постановщик, Кедров.
В отличие от Старой Крепости Михаил Николаевич Кедров в очевидной слабости к женщинам не был замечен — и, что редчайший случай в истории мирового театра, никаких актрис-фавориток у выдающегося режиссера не бывало. Он женат был на хорошей (и народной, конечно) артистке, но никогда не отдавал ей предпочтения перед премьершами мхатовской сцены, которых на львовском перроне лихо обогнул Беляев, рвавшийся к Забродиной.
“Плоды просвещения” — один из лучших спектаклей во всей истории МХАТа, заняты в нем были все первачи. Кедров, однако, столько поработал с Татьяной, что никому из первачей она в том спектакле не уступала — и удостоилась Сталинской премии вместе с некоторыми из особо отличившихся народных артистов.
У Михаила Николаевича это был первый и последний случай подобного рода увлечения.
Лауреат Сталинской премии Татьяна Забродина после триумфа в “Плодах просвещения” вернулась, потеряв поддержку главного режиссера, в ту же массовку, которая столько женских судеб во МХАТе погребла.
