изящество сравнительно несложных архитектонических решений при изощренно гибкой проработке оттенков; причудливый гротеск в скромном обрамлении; кристаллизовавшееся нервическое бродило чувств – в «Цветах Зла» исповедальная лава «больного вулкана», как назвал себя однажды Бодлер, бурлит в безупречно строгих изложницах.
Величие поэта – в пристальности взгляда, в глубине ви́дения, в способности самоуглубления. Бодлер не случайно смотрится во все зеркала – он «хочет доискаться до себя такого, каков он есть». Он – глаз бытия и барометр человеческого существования, «бытие в процессе существования». Познание вообще, познание человека в частности содержит в себе элемент игры. Бодлер не скрывает, что упивается игрой, фантазией, примериванием ролей, вглядыванием в возможные роли. В «Фанфарло» он признается:
Будучи от рождения весьма порядочным человеком, а от нечего делать – немного прохвостом, Крамер, актер по природе, оставшись в одиночестве, принимался разыгрывать для самого себя упоительные трагедии, а точнее сказать, трагикомедии. Если он чувствовал щекотку подкрадывающейся веселости, то, стремясь закрепить это состояние, принимался хохотать во все горло. Стоило ему, растрогавшись при каком-нибудь воспоминании, позволить слезинке набежать в уголок глаза, и он бежал к зеркалу – смотреть, как он плачет. Стоило девице в приступе внезапной, ребяческой ревности оцарапать его иголкой или ножичком, как он уже поздравлял себя с ударом кинжала, а если ему случалось задолжать каких-нибудь несчастных 20 000 франков, то он радостно восклицал – О, сколь печальна и горестна судьба гения, на котором висит миллион долгов.
Ж.-П. Сартр:
Переряжать – таково любимое занятие Бодлера: переряжать собственное тело, собственные чувства, собственную жизнь; он одержим невоплотимой мечтой сотворить самого себя: он трудится, чтобы чувствовать себя обязанным только себе; ему хочется без конца переделывать и исправлять собственный облик, подобно тому как исправляют картину или стихотворение; он желает стать своим собственным стихотворением; это-то и есть его театр. Вряд ли кому-нибудь удавалось столь глубоко пережить непреодолимо противоречивый характер творческой деятельности. Ведь и вправду, разве не в том цель творца, чтобы творение оказалось его эманацией, плотью от его плоти? И разве не желает он вместе с тем, чтобы эта частица предстала перед ним как посторонняя ему вещь? И коль скоро Бодлер претендует на то, чтобы сотворить даже собственное существование, то не означает ли это, что он желает быть творцом в самом радикальном смысле этого слова? Впрочем, и на это стремление он исподволь накладывает ограничения. Когда Рембо предпринимает аналогичную попытку стать автором самого себя, восклицая свое знаменитое: «Я – это другой», он не колеблясь идет на перестройку всего своего мышления и приступает к систематическому расстройству всех своих чувств, он взламывает ту пресловутую природу, которая на самом деле является результатом его буржуазного происхождения, представляя собой не что иное, как обычай; он не разыгрывает представление, но всерьез пытается создать необыкновенные мысли и чувства. Что же до Бодлера, то он останавливается на полпути: его страшит то абсолютное одиночество, при котором жизнь и творчество становятся чем-то единым, когда рефлексивная ясность растворяется в спонтанности, являющейся объектом рефлексии. Рембо не тратит времени на то, чтобы предаваться чувству ужаса перед природой: он разбивает ее, словно копилку. Бодлер же вообще ничего не разбивает: его труд как творца состоит лишь в том, чтобы переряжать и упорядочивать. Он приемлет все, что подсказывают ему спонтанные вспышки его сознания; он хочет лишь слегка доработать их – оттенить здесь, смягчить там; если ему захочется плакать, он не станет хохотать во все горло; он просто заплачет более исто, чем в жизни, – вот и все. Высшее воплощение такого театра – стихотворение, в котором ему будет преподнесен заново продуманный, пересозданный и объективированный образ того чувства, которое на деле он пережил едва ли наполовину.
Мне представляется, «Цветы Зла» – отповедь Бодлера утопическим самообольщениям, саморазоблачающая правда жизни, нелицеприятная исповедь, полнота человеческих проявлений, демонстрирующая убогость просвещенческой доктрины человека-«чистой доски».
Глупость, грех, беззаконный законный разбой
Растлевают нас, точат и душу и тело.
И, как нищие – вшей, мы всю жизнь, отупело,
Угрызения совести кормим собой.
Еще «Цветы Зла» – полнота чувствований человека: от тоски и подавленности, правды трагического удела людского до чудных грез наяву, прорывов в спасительное измерение жизни, видений «нового неба и новой земли», «все те мучительные душевные перепутья, проникновенность передачи которых особенно способствовала распространению славы Бодлера к концу XIX века».
Когда свинцовость туч нас окружает склепом,
Когда не в силах дух унынье превозмочь,
И мрачен горизонт, одетый черным крепом,
И день становится печальнее, чем ночь;
Когда весь мир вокруг как затхлая темница,
В чьих стенах – робкая, с надломленным крылом,
Надежда, словно мышь летучая, кружится
И бьется головой в бессилии немом;
Когда опустит дождь сетчатое забрало,
Как тесный переплет решетчатых окон,
И словно сотни змей в мой мозг вонзают жало,
И высыхает мозг, их ядом поражен;
И вдруг колокола, взорвавшись в диком звоне,
Возносят к небесам заупокойный рев,
Как будто бы слились в протяжно-нудном стоне
Все души странников, утративших свой кров, —
Тогда в душе моей кладбищенские дроги
Безжалостно влекут надежд погибших рой,
И смертная тоска, встречая на пороге,
Вонзает черный стяг в склоненный череп мой.
И рядом:
Восход сегодня – несказанный!
На что нам конь, давай стаканы,
И на вине верхом – вперед
В надмирный праздничный полет!
Главная отличительная черта «Цветов Зла», определяющая новаторство, заключается в многовидении, в замене плоского, зиждущегося на трех китах мира, многомерным бытием и человека-«чистой доски» – взыскующим духом, странствующим между адом и раем.
«Сатанинское» он посильно оттенит «ангельским», наваждения «сплина» – томлением по «идеалу», ущербное – окрыляющим, провалы в отчаяние и отвращение ко всему на свете, включая себя:
Я затерянный склеп, где во мраке и гнили
Черви гложут моих мертвецов дорогих,
Копошась точно совесть в потемках глухих, —
просветленно-порывистыми взлетами, пусть редкими и краткими:
Я в музыку порой иду, как в океан,
Пленительный, опасный —
Чтоб устремить ладью сквозь морок и туман
К звезде своей неясной.
Сколь бы противоположны ни были,
