стихотворения, в которых до некоторой степени суммированы те раздумья, те образы, которые осаждают меня в сумеречные часы («Утренние сумерки» и «Вечерние сумерки»). В глубине лесов, затерянный под сводами, напоминающими своды церквей и соборов, я размышляю о наших удивительных городах, и в волшебных мелодиях, катящихся по вершинам деревьев, я слышу рыдания и жалобы всего человечества.
И. Карабутенко:
К этому письму, которое может расцениваться как программное заявление, были приложены два стихотворения, вошедшие впоследствии в «Цветы Зла», и две миниатюры в прозе: «Вечерние сумерки» и «Одиночество». Впервые Бодлер заговорил об обязанности художника отображать современность еще в своей первой искусствоведческой статье «Салон 1845 года». Там содержались строки, не привычные для глаз читателя: «Художником, настоящим художником будет тот, кто сумеет раскрыть в современной жизни ее эпическую сторону…» Одна из глав следующей статьи – «Салон 1846 года» – носит многозначительное название: «О героизме современной жизни». Здесь Бодлер снова доказывает, что современная эпоха не меньше, чем предыдущие, богата возвышенными и эпическими мотивами, стоит лишь осмотреться: «Парижская жизнь полна великолепными поэтическими сюжетами. Чудесами пропитано все, они окружают нас, как воздух, но мы их не замечаем». Мысли о долге художника перед современностью лежат в основе статей «Салон 1859 года» и «Художник современной жизни». Во второе издание «Цветов Зла» Бодлер ввел новый раздел – «Парижские картины». Но, пожалуй, в полную силу тема города прозвучала в «Стихотворениях в прозе».
Перед глазами поэта проходит множество существ, населяющих лабиринты европейской столицы. Он умеет понять их, проникнуться их мыслями и стремлениями, заботами и радостями. В стихотворении «Окна» он рисует пожилую, морщинистую, бедную женщину, чья история жизни запечатлена в ее облике. Вообще проблема бедности, трагедия «маленьких людей» постоянно привлекают внимание писателя. Он подчеркивает безотрадность их существования, вводя в рассказ красноречивые контрастные детали. Так, жалкий паяц, «один из тех, в чьи обязанности входит вызывать смех королей, когда их осаждают угрызения или скука», приник в солнечный безмятежный день к ногам мраморной Венеры, и его глаза (Бодлер очень часто изображает крик человеческих глаз) с мольбой поднимаются к ней в надежде получить ответ на все вопросы, которыми измучила жизнь. Но безучастная Венера спокойно смотрит вдаль своими «мраморными глазами». Впрочем, смысл аллегории – и это составляет силу и оригинальность всех произведений Бодлера – многопланов. Здесь и новая вариация темы, представленной в сонете «Красота»: поиск смысла Прекрасного, трагедия творческих мук художника; и тема «прóклятого поэта», и вечная проблема взаимоотношений мужчины и женщины. Образ бедного клоуна, ассоциирующийся с образом отверженного поэта, с большим художественным мастерством воссоздан в стихотворениях «Старый шут», «Добрые собаки». Различные аспекты темы нищеты затронуты в миниатюрах «Пирог», «Игрушка бедняка», «Глаза бедняков», «Фальшивая монета», «Пожалеем нищих!». Причем в последней Бодлер под присущим ему парадоксальным углом зрения рассматривает проблему сохранения человеческого достоинства.
Город и Солнце – темы многих стихотворений раннего Бодлера (до 1848 г.).
Г. Орагвелидзе:
Говоря о стихах первой вехи, посвященных изображению города, нельзя не выделить, в первую очередь, их главного обобщающего героя. Им является СОЛНЦЕ. Это удивляет, поскольку ничего веселого в этих стихах нет, скорее наоборот: сцены, которые мы видим, фон, на котором они происходят, наводят только на скорбные мысли, обычно зарождающиеся под мрачным покровом ночи. Но ведь ночь прячет, нивелирует. Картина городской юдоли, нарисованная Бодлером, бескомпромиссна, отсюда и ее обнаженность, отраженная в беспощадном оке ЖЕСТОКОГО Солнца. Да. оно у него именно ЖЕСТОКОЕ, но в жестокости этой есть нечто священное и самоотреченное, ибо Солнце выступает как КОРМИЛЕЦ-ОТЕЦ (оно по-французски мужского рода) и как ПОЭТ или просто СОЧИНИТЕЛЬ СТИХОВ: «Оно, словно поэт, спускается в город, облагораживая судьбы самых низких вещей, и входит королем, без шума и без слуг, во все больницы и во все дворцы». Да простит мне читатель цитирование прозой. Поэтические переводы звучат несомненно «красивее», но им не хватает тех крохотных, но важных акцентов и оттенков, позволяющих глубоко и правдиво осмыслить авторскую мысль, заключенную в образе. Для примера приведу лучший русский перевод этих строк:
Ты, Солнце, как поэт, нисходишь в города,
Чтоб вещи низкие очистить навсегда;
Бесшумно ты себе везде найдешь дорогу
К больнице сумрачной и царскому чертогу!
Чтобы зарифмовать на другом языке и удержаться в соответственном размере, поэту-переводчику приходится жертвовать, как убеждает пример, довольно значительными (порою принципиальными) оттенками. Нет у Бодлера обращения к Солнцу на «ты», поскольку он с ним не беседует, а лишь констатирует его неумолимое присутствие; потерян и такой важный применительно к солнцу эпитет, как КОРОЛЬ; наречие «бесшумно» – слишком убого в сравнении с «БЕЗ ШУМА И БЕЗ СЛУГ»; обобщения «больница», и «царский чертог» (вместо ДВОРЦОВ, самых разных, где живут не только коронованные особы, но и банкиры, вообще богачи) тоже, как нетрудно догадаться, суживают значение этого развернутого образа Солнца.
В стихах истинного парижанина, каким был Бодлер, читатель не найдет хрестоматийных примечательностей этого великого города. Париж автора «Цветов Зла» ограничен рабочим предместьем, лабиринтом грязных улочек, петляющих среди трущоб. Во дворцы, правда, входит Солнце, но поэт туда не заглядывает. Домики-развалюхи, где за каждой шторой «убежище тайного порока», выглядят особенно жалкими в щедрых лучах солнца. Еще более ущербными предстают ковыляющие на костылях калеки, золотушные дети, измотанные нуждой женщины, размалеванные девицы. Солнце как микроскоп; любую морщинку превращает в глубокую яму, любую царапинку в кровавую рану. Свершив свой круговорот, оно заходит, и над рабочим кварталом опускается густая ночь.
Вино в поэзии Бодлера не могло не занимать места рядом с Солнцем:
«Чтобы утопить укор и убаюкать вялость всех этих прóклятых, умирающих в тиши, Бог, во власти угрызений совести, сотворил сон; человек добавил вино, священного сына Солнца». ВИНО Бодлера – начало активное, в отличие от божьего сна, дарующего человеку всего лишь ЗАБВЕНИЕ, ибо «песнь вина полна света и братства». Неотделима она и от ТРУДА. «Знаю, – пояснит в своем монологе ДУША ВИНА, – сколько нужно на огненной равнине усилий, пота и обжигающего солнца, чтобы зачать меня».
Вино, это дитя Солнца, облегчает жизнь, очеловечивает закабаленных, но и соучаствует убийству…
И появляется он, хмельной тряпичник, вынашивающий благороднейшие проекты: «Он клятвы дает, диктует возвышенные законы, уничтожает злых, возвышает их жертвы и под куполом неба, словно подвешенный балдахин, опьяняется великолепием собственной добродетели». Да, вино, сын Солнца, помогает мечтать, когда наступает ночь и все кажется возможным, ибо вино обещает: «Я зажгу глаза твоей восхищенной жене, сыну твоему верну силу и
