Я побаивался казармы, дисциплины, «муштровки», как презрительно говорил Опанас. Казарма у нас дружная, чистая, веселая. Дисциплина, если ты честно работаешь, не тяготит, а помогает, никакой муштровки нет. Ты знаешь, я прибавляю в весе и в то же время становлюсь все сильней. О настроении и не говорю — оно великолепное. Все часы заняты — то одним, то другим, то третьим. Командиры о нас думают больше, чем о себе, да это и понятно.
Ты подумай только, Лена, я — Джонни — боец Красной Армии. Прослужу год, пойду на сверхсрочную и буду командиром. Я бы желал, чтобы Виктора взяли на военную службу. Ох, и много бы он узнал, много бы он понял. Ему тоже надо начинать с азбуки. Боюсь я за него, Лена, слишком он мягкий, ты не спускай с него глаз.
Получил письмо от Андрюшки — очень обрадовался. Он доволен работой, заводом и семейной жизнью. Ну, да ты обо всем этом знаешь.
Пишет ли тебе Коля Зорин? Мне, подлец эдакий, не написал ни словечка — профессор очкастый.
Маруся пишет мне регулярно, она чувствует себя в роли солдатки неплохо, ухажеров у нее, видимо, тьма.
Ну, о тебе не спрашиваю: поди, сына скоро родишь? Маруся мне что-то в этом смысле намекает… Быстро это у вас! Витька-то, а!.. Каков пострел! Ну-ну, не обижайся!
Пишу ночью, только что с занятий. Отходили сегодня верст пятьдесят. Ноги как чугунные. Да и глаза смыкаются.
Пиши, Лена, не забывай Красную Армию и друзей, люблю письма получать до страсти. И, как видишь, писать тоже не дурак.
Крепко жму твою хорошую лапу, приветище Виктору.
Твой Джонни.
9
Лев добрался окольными путями до Москвы, явился к Апостолу, почувствовал себя плохо и слег. К вечеру температура поднялась, ночью начался бред. Доктор определил брюшной тиф.
Апостол выругался — ему надо было отделаться от Льва как можно скорей. С верными людьми он отправил его в глухой лесной кордон, приказав леснику не спускать с него глаз, следить, чтобы он не писал никаких писем и не виделся с людьми.
Лев провалялся в постели около месяца, поправился и, хотя хозяин был строг, все же сумел тайком съездить в Москву и отправить два письма: одно — Жене, другое — Рухлову.
Он шел по Охотному ряду и чуть не столкнулся с Якубовичем.
Лев испугался, и не только потому, что Якубович мог следить за ним: это было, по его мнению, абсурдом! Он начал думать, что слова врача о возможном помешательстве оправдываются. Все дни после возвращения на кордон Лев плохо спал, во сне его душили кошмары, несколько раз подряд снился один и тот же сон: разбойник, который когда-то пытался ограбить его отца, наводил на Льва револьвер и томительно долго целился.
Лев покрывался потом, дико вопил и просыпался.
Снились ему Петрович, плавающий в затхлой, зеленой воде, мадам, с перекошенным от ужаса лицом, бессвязно бормочущий, грязный, жалкий Опанас…
Лев вдруг почувствовал, как он устал, как ему хочется отдыха и спокойного сна. Он умолял Апостола разрешить ему перейти границу, оправиться и набраться сил, но тот был непреклонен: Лев должен встретить Петра Ивановича и продолжать работу в СССР.
Однажды Лев вспыхнул и закричал на Апостола, — тот приезжал на кордон повидаться со своим агентом.
Слушая Льва, Апостол лениво улыбался, гладил шелковистую русую бородку, снимал и снова надевал очки.
Лев понял — надо подчиниться.
Наконец его вызвали в Москву. Апостол приказал ему выехать на встречу со Сторожевым.
Убедившись в том, что слежки за ним нет, Лев сел на Белорусском вокзале в пригородный поезд, доехал до Кунцева, пересел здесь на другой поезд, добрался до Можайска и уже отсюда поехал в Минск. Не доехав до Минска, слез на предпоследней остановке и сорок километров шел пешком.
Ничего подозрительного Лев не заметил и в Минске.
Встретившись с указанными ему Апостолом людьми, на рассвете он ушел из города и к вечеру добрался до пограничного местечка.
Хозяин квартиры разъяснил Льву маршрут и точно указал пункт, где надо встречать Петра Ивановича, сообщил условный сигнал, при помощи которого следует дать знать Сторожеву о том, что переходить можно: Лев должен дважды зажечь и потушить карманный фонарь.
Чувствовал себя Лев превосходно. Наконец-то он свободен от страха… Он вел себя так осторожно, так умно заметал следы, что преследователи, если они и были, потеряли его. Он дойдет до границы, дважды зажжет фонарь, встретит Петра Ивановича…
Лев шутил с хозяином и хозяйкой; он снова верил в себя, в счастливую свою судьбу.
Он уснул и впервые за много дней спал спокойно.
Его разбудили, когда до рассвета оставалось часа три. Хозяин еще раз повторил инструкцию. Лев нетерпеливо топтался — он все помнил, все знал. Попрощавшись с хозяином, он вышел на дорогу, свернул на проселок, проверил направление по компасу.
Небо закрыли облака, было тихо.
В опасных местах Лев, сдерживая дыхание, полз. Где-то в стороне, в деревушке, послышался крик петуха.
Петух подтвердил Льву, что он на правильном пути.
На исходе второго часа Лев различил впереди черную стену леса — это и была граница.
Где-то здесь должен быть овражек — надо проползти по нему около пятидесяти метров и дать сигнал. Лев двинулся вперед. Он нашел овражек и, отсчитывая метры, стал ползти. Десять, двадцать, сорок метров…
Лев отдохнул… Уверенность в успехе не покидала его. Через считанные минуты он встретит друга! Как это здорово — друг! Уж этот не предаст, не изменит, не отступит! О, этот знает, за что бороться. Остались еще люди, осталась еще алчная жажда собственности. Великое это слово — «мое»… Моя земля, мой дом, мое хозяйство, моя власть…
Вместе с Петром Ивановичем Лев проберется в Тамбовскую губернию, и они поведут свои дела более умно, черт возьми, более тонко.
«Впрочем, я неплохо вел их, — думал Лев. — Неудачи были из-за стечения обстоятельств, а обстоятельства неподвластны человеку. Никакой закономерности нет, — вздор, мистика! Случайности — вот что движет историей. Примеров можно привести кучу. Если рассуждать о закономерности, меня должны были давно поймать. А я свободен и через несколько минут еще раз плюну всем в рожи».
Лев рассмеялся, радостное волнение не покидало его. Он был переполнен ощущением подъема, верой в себя, в свои силы.
Впереди он видел лес, сзади и по бокам раскинулись поля. Где-то там ходят пограничники, бегают, ловя малейшие запахи, сторожевые собаки. А вот он в десяти метрах от границы, и никто не видит его, и никто не знает, что он здесь, что он полон сил и бесстрашия.
Лев глубоко вдохнул воздух. От леса несся запах хвои… Лев вспомнил пахотно-угловского председателя ревкома Алексея Силыча и его рассказ о том, как он полюбил звезды, и небо, и воздух, наполненный запахом хвои… Лев пожалел, что нет звезд и луны, но тут же он подумал о том, что природа, закрыв небо тучами, заодно с ним…
Так он сидел, ожидая наступления условного часа. Вдруг какая-то тень мелькнула и скрылась. Это был заяц. Лев вскрикнул от неожиданности, затаил дыхание, сжался. Так он пролежал несколько минут, вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Было необыкновенно тихо. Тишина действовала угнетающе.
Тревога овладела Львом. Сердце гулко забилось.
Затем ветер пробежал по лесу, деревья зашумели, и тревога схлынула — нет, никто не услышал его.
Часы показывали условленное время. Он вынул фонарик, нажал кнопку, на миг зажег его, погасил и несколько секунд лежал на снегу, всматриваясь в темь.
Метрах в пятнадцати от него вспыхнул ответный сигнал.
Лев нажал кнопку еще раз. Ему ответили.
Ответил Сторожев. Петр Иванович отполз от нейтральной полосы метров пятнадцать. И, словно из-под земли, перед ним выросли фигуры пограничников.
И тут же он услышал выстрелы.
10
Стреляли по Льву, бежавшему к нейтральной полосе. Он крутился по полю, падал, поднимался, снова бежал, петляя, и твердил про себя:
«Господи, пронеси! Я жить хочу! Я хочу жить!..»
Люди были сзади и спереди. Они кричали: «Стой!» — они хотели взять Льва живым, но он все бежал, делая зигзаги. Тогда грянул еще один выстрел.
Стремительно рванувшись вперед, Лев упал.
Пограничник засветил фонарь.
— Наповал.
С поднятыми вверх руками мимо трупа шел Сторожев; он даже не взглянул на Льва. За себя он был спокоен: ни оружия, ни антисоветской литературы. А за незаконный переход границы, — это Сторожев очень хорошо знал, — большевики карают шестью — восемью месяцами тюрьмы…
А там…
Там Дворики… Лет пять-шесть, как ему было приказано начальством дефензивы, он будет «спать».
Потом «проснется» и начнет работу. Ту самую, которую кулаки и эсеры не доделали в начале двадцатых годов.
Сторожев ухмылялся про себя.
Он и думать-то забыл о Льве Кагардэ…
