«Когда вернешься в США, можешь делать что хочешь. В конце концов, у нас свободная страна».
Глава восемнадцатая
Закончив свой страшный рассказ, Питер опустил голову и заплакал. Он не мог справиться с собой и вынужден был выйти на улицу. Я, не считая, бросила на столик деньги и выскочила следом за братом; он прислонился к стене, согнувшись пополам от горя. Я обняла его и держала так, пока он не утих.
— Ты сказал, что не убивал того человека, и я тебе верю. И верю, что ты пытался убедить своих товарищей не убивать его. Верю, что это Карли нажала на курок. Верю, что к Эль Френте ты примкнул по единственной причине — чтобы помочь любимой женщине. Ты ни в чем не виноват, кроме одного: ты считал, будто революционное движение способно изменить положение вещей, опираясь на принципы ненасилия, как Ганди.
Питер сжал мои пальцы:
— Я слышал, что Дуарте обожал двух своих дочерей, одна из которых инвалид. И что его жена и девочки буквально раздавлены известием о его смерти. Я, конечно, не нажимал на курок, но я был рядом, я помогал. Как мне пережить это? Смогу ли я когда-нибудь об этом забыть?
— Может, и нет. Но вот что я думаю: ты оказался участником войны. На войне все играют по чудовищным правилам. И этого Дуарте все равно убили бы, независимо от того, стоял ты рядом или нет.
— Но я входил в группировку, которая его убила.
— Как ты думаешь, как будут жить дальше те солдаты, что волокли к двери кричащих, упирающихся людей и сбрасывали их в Тихий океан с высоты десять тысяч футов?
— Они будут говорить себе: мы только выполняли приказ.
Мы помолчали.
— Сегодня вечером мне надо напиться, — сказал Питер.
— Я готова составить тебе компанию. — Я с горечью усмехнулась.
— Спасибо.
— Я злилась на тебя, пока не услышала эту историю. За то, что это ты, как я думала, повесил мне на шею Карли.
И я в подробностях рассказала Питеру о странном поведении и безумных выходках Карли с момента ее приезда в Дублин.
— Вот же черт!
— И это в целом о ситуации.
— И что ты будешь делать?
— Пока Карли крепко зацепилась за того типа с первого этажа, Шона. Хотя он, по-моему, уже сам не рад, что затащил ее в койку. Я стараюсь держаться от нее подальше, а после всего, что ты рассказал, буду стараться делать это с удвоенной силой.
— Обещай, что никогда и ни за что даже не намекнешь ей на то, что я тебе что-то рассказал. И не проболтайся, что знаешь о ее роли в этом деле.
— А если она начнет публично обвинять тебя в том, что ты спустил курок?
— Зачем ей это?
— Сам знаешь! Она же псих. Я вообще теперь боюсь возвращаться в Дублин, зная, что она живет в том же доме, только этажом ниже.
Потом я задала брату вопрос, который мучил меня все это время: почему отец Валентины не спас ее? Ведь с его связями в правительстве ему наверняка ничего не стоило предотвратить ужасную казнь дочери.
— Банкир, которого убили при попытке похищения, был его давним и закадычным другом. А сам он очень близок к Пиночету. То, что он не стал вступаться за дочь — тем более что ее обвиняли в преступлениях против хунты, — несомненно, укрепило его позиции и улучшило отношения с Пиночетом и его свитой. Он доказал свою преданность, продемонстрировав, что готов пожертвовать даже собственной дочерью. Я бы не удивился, узнав, что отчасти на его решение повлиял и старый добрый латиноамериканский мачизм. Валентина же предала семью, пренебрегла отцовскими наказами, убила одного из его ближайших amigos — значит, заслужила справедливое наказание. Но я убежден, что перед своей женой и двумя другими дочерьми он никогда не признается в том, что знал о смерти Валентины, наверняка станет отпираться и утверждать, что это случилось без его ведома. И солжет — в этом я тоже убежден. Непомерная гордость и раздутые амбиции — вот причина, по которой он позволил расправиться с собственным ребенком.
— Похоже на нашего старого доброго папу. Он тоже непонятно во что влез со своими амбициями и может знатно облажаться.
— За исключением одного — меня папа спас. Я могу не соглашаться с его политическими взглядами, даже ненавидеть его за поддержку этого кровавого режима, за то, что он сотрудничает с ЦРУ. Но он не позволил меня убить.
— У тебя уже была возможность сказать ему спасибо?
Питер покачал головой.
— А тебе не кажется, что это было бы правильно? Хоть письмо написать или еще как-то…
— Я бы не хотел про это писать. Потому что это наверняка дойдет до Конторы. Подожду следующей личной встречи.
— Если ваша личная встреча вообще когда-нибудь состоится.
Питер промолчал. Я сменила тему, засыпав брата вопросами о продолжающемся скандале в администрации Никсона. Питер сказал, что, по его мнению, при сложившейся ситуации импичмента Никсону следует ждать до конца лета. А до конца года, скорее всего, падет Сайгон.
— Ты, наверное, знаешь, несколько лет назад папа делал все что мог, лишь бы только Адама не призвали в армию. Устроил его на этот занюханный коммерческий факультет — это помогло. Но как только Адам окончил магистратуру и получил диплом, Служба призывной системы тут же снова учуяла запах свежего пушечного мяса. Тем более что по призывной лотерее[88] дата его рождения была под номером 12 из 365 — почти стопроцентная гарантия, что его выберут. Почему, ты думаешь, я так надолго застрял в аспирантуре? Правда, теперь, когда Никсон вот-вот свернет проект, это уже не имеет значения.
— Ты вернешься в Йель?
Питер в очередной раз подлил вина в наши бокалы:
— Когда я вернулся в Нью-Йорк — рейс в один конец из Сантьяго через Майами, — то даже не сомневался, что на границе меня встретят федералы и потащат на допрос. Но в Майами на паспортном контроле у меня спросили только, везу ли я алкоголь или кубинские сигары. В аэропорту Кеннеди я вышел из самолета, чувствуя себя свободным человеком. И первое, что я сделал, — подошел к стойке «Эр-Франс» и спросил, можно ли купить билет со студенческой скидкой на ближайший рейс до Парижа. Выложил двести долларов. И на следующее утро был здесь. Насколько я понял, даже с сигаретами, бухлом и двумя-тремя киносеансами в Париже можно жить меньше чем на сотню баксов в неделю.
— Значит, ты твердо решил
