между воинствующим Демьяном Бедным и педантичным конформистом-(не)сатириком Сергеем Михалковым, о котором речь пойдет ниже.
Темы басен Батрака можно поделить на традиционные (достоинства и пороки человеческой натуры, воплощенные в аллегориях из животного мира, когда прилежно работающие и ответственные герои вознаграждаются в конце, а ленивые и беспринципные с такой же вероятностью оказываются наказаны) и новые. Среди текстов, относящихся к последней категории, можно назвать басню о распродаже сельхозоборудования на колхозной прокатной станции («Жалобы машин»), ответ на сообщение о создании Лиги Наций («Лига зверей»), стихотворение о собрании сельскохозяйственной техники, когда комбайны, трактора, соломорезки и молотилки решили отметить вместе годовщину революции («Два плуга»). Вполне предсказуемо, в большом количестве басен речь идет о том, как нужно относиться к врагам и как правильно реагировать на их зловещие попытки подорвать новый строй. Сравнив хитроумную стратегию вредителей с обреченными на неудачу попытками некоторых животных нажиться за счет других, рассказчик басни «Бегемот и сом» подводит итог так:
Вредительский
Такой, примерно, путь.
У мелкоты
Отбили мы охоту
Срывать нам дружную работу,
Но доберемся как-нибудь
Мы и до шкуры бегемота.
В другом тексте («Пауки и мухи») автор выражает мысли с еще большей прямотой:
А мы зевать ли станем,
Когда во вражьем стане
Для нас пекут не пироги,
А газ, и пушки, и снаряды…
Однако у Батрака герои, над которыми нужно смеяться, — неважно, появляются ли они в баснях в качестве людей или в каком-либо другом виде, — не всегда ленивые и глупые классовые враги, как то бывает в баснях Бедного. У него есть и оратор со смехотворно раздутым чувством собственной важности, удивляющийся тому, как может быть его слушателям «неведом Шеллинг, Фихте, Шлегель, / Диалектический процесс, / Который нам поведал Гегель» — при этом в конце оказывается, что сам он просто-напросто «колпак», «хоть он и многому учился» («Оратор»). Есть и волк, который пытается (безуспешно) проникнуть в доверие к политически сознательному селькору, чтобы получить доступ к колхозным овцам («Селькор и волк»). Есть нахлебники, стремящиеся, будучи абсолютно некомпетентными, быть назначенными на службу в качестве «управделами», «секретаря» или же «заведовать архивом», как только их начальника перевели на более важную работу («Нахлебники»). Есть и несознательный политический агитатор, которого трибуна сбрасывает на землю в наказание за то, что тот забыл признать важность поддержки этой самой трибуны для его успеха. Мораль этой последней басни такова:
Товарищ! Никогда
Не забывай о массе
И о своем рабочем классе;
Всегда имей в глазах,
Что совершается в низах,
Не то узнаешь участь ту же,
А может быть, еще похуже.
(«Трибуна и оратор»)
В басне «Телега на деревянном ходу» крестьянин вынужден выслушивать упреки от собственной телеги (на деревянном ходу) за то, что он «не приобрел / Себе железный ход» (то есть более современное оборудование).
Тяжеловесность стиля Батрака бросается в глаза, и не совсем понятно, что заставило его отдать предпочтение стихотворной форме, когда то же самое примерно с тем же эффектом можно было бы изложить в незатейливой газетной заметке или даже в листовке. Эти тексты — всего лишь указания на явление, событие, форму поведения, содержащие напоминание: это недопустимо; мы этого не потерпим; это похоже не другое явление, событие, форму поведения, которые мы считаем смехотворными и недопустимыми. Можно было бы свести все к лозунгам на темы повседневности: важно хорошо работать, а не работать — плохо; лучше использовать современную технику, чем полагаться на отжившие инструменты; лучше быть на стороне революции, чем поддерживать контрреволюцию. Конечно, вполне возможно, что Батрак просто видел себя поэтом и баснописцем. Это вполне логичное объяснение, но оно вряд ли может прояснить нам, почему строки, выходившие из-под его пера, находили отклик у современной ему аудитории — даже если аудитория эта сводилась к редакторам издательств и небольшому кругу людей, обязанных читать эти тексты по долгу службы. Скорее можно предположить, что для многих жителей страны, особенно деревенских, такие проявления нового, как более качественное оборудование, незнакомые виды управления и административной иерархии, прежде неслыханные профессиональные функции, ассоциировались с духом новой жизни настолько, что прямая функция этих предметов и явлений отходила на второй план. Все равно как коллективное сознание в течение столетий принимало волков, лис, пауков и ворон за инструменты для условного изображения сил добра и зла, точно так же и селькоры, председатели колхозов, тракторы и моторизованная сельхозтехника должны были стать частью коллективного нарратива о новом порядке вещей, о новых взаимоотношениях между людьми.
Незатейливые сценки с элементами упрощенной мифологии отражали стремление к созданию нового фольклора, который вместил бы в себя еще непонятную, всепроникающую новизну непрекращающихся изменений в повседневности. Осознанно или нет, автор этих непритязательных стихов, как и многие другие, пытался найти подходящий ответ на происходящее вокруг, и так, чтобы в ответе этом сочетались и революция, и традиция. Эти тексты — свидетельство желания обогнать время, создать фольклорную традицию задолго до того, как она могла бы возникнуть естественно. Примерно в то же время любимый многими детский писатель Корней Чуковский, загнанный в угол развязанной против него кампанией, вынужден был подписать письмо, где заявлял о своей готовности стать автором серии детских стихов и песен, которые бы сделались ультимативным выражением «нового фольклора».
Несомненно, — говорилось в письме, — этот фольклор будет создан стихийным путем в течение нескольких ближайших десятилетий. Но необходимо предвосхитить этот процесс и по возможности теперь же создать целый ряд таких народных детских песен, которые пропагандировали бы новую жизнь деревни и утверждали бы новый быт[546].
Эта парадоксально сформулированная задача — создание народных песен — лежит в основе большинства попыток сформулировать новые культурные архетипы и прототипы популярных жанров.
По прошествии всего только десятилетия с небольшим после революции новая жизнь еще была в новинку. Тот самый «новый быт», о котором говорил Чуковский и который, согласно Луначарскому, был настоящей целью революции и мерой ее успеха, еще не стал привычным с наступлением 1930-х. Люди по-прежнему находились в промежуточном состоянии между уникальностью революционного момента и нормализацией послереволюционной реальности, где поведение определялось и негласными условностями, и четко определенными правилами. Однако очевидно, что радикальный, грубый, животный, импульсивный, не знающий оттенков юмор Бедного, отражающий сущность революционного момента, неуместен, когда близится переход к обществу, отношения в котором регулируются привычками и обычаями. Юмор Батрака — иного рода. Он
