«Он знает! Я знаю! Я жив… Я живу…»
Гудо медленно поднялся с низкого топчана. Еще медленнее он подошел к человеку, что сидел в центре шатра спиной к нему. Невероятно медленно и осторожно положил на его плечо свою широкую ладонь.
– Господи!.. О, дьявол!.. Мой великий Аллах!.. – взвился с криком на ноги человек. Потом, успокаиваясь, он несколько раз присел и всплеснул в ладони. – Это ты? Ты! Кто же еще, как не Шайтан-бей. Ну, ты меня и напугал Гудо. Напугал! Меня напугал. Знал же, что ты жив. Часто подходил и слышал – дышишь ты, дышишь. Знал и так испугался. Шайтан ты, шайтан Гудо. Надо же так напугать. Истинный шайтан.
– Даут, – с усилием выдавил Гудо.
– А кто еще может решиться быть рядом с самим Шйтан-беем после того, что произошло.
– Произошло? Что произошло? – Гудо тяжело присел на овечью шкуру рядом с Даутом.
Тот внимательно посмотрел на обескровленное лицо «синего шайтана» и попытался подбодрить его улыбкой:
– Аллах милостив к тебе. А ты… А ты ничего не помнишь? Совсем ничего?
Гудо печально закивал головой:
– Только то, что… Этот перстень. Тот, что был на моей руке… Что-то меня растревожило. Потом сжало сердце и… Мозг сдавило так, что… Ничего не помню. Крики, шум… Потом я шел. Не помню… Не помню…
Даут встал, обошел «синего шайтана» и похлопал его по обоим плечам.
– Нет. Ничего у тебя не выросло. Ни ангельских перьев, ни кожаных крыльев демонов.
– С чего бы они у меня выросли? – с раздражением спросил Гудо.
– Для многих, очень многих, собравшихся у стен Галлиполя, ты не просто человек, ты…
– О, Господи! – в отчаянии воскликнул Гудо. – Что на этот раз? Затмилось солнце? Море смыло города? Опять дьявол трясет землю? Моя в этом какая вина? Или заслуга? Я человек! Я просто человек!
– Теперь уже не просто, – нарочито спокойно ответил Даут.
– Кто же? – сжал губы Гудо.
– Для многих ты стал Махди, – Даут сложил руки на груди и почтительно склонил голову.
– Кто я? – трогая лицо и оглядывая руки, спросил тот, кого величали Шайтан-беем, и вскочил на ноги. – Что-то еще ужаснее императора всей нечисти?
– Нет! Нет! – поспешно замахал руками его собеседник. – Махди это….. Махди в исламе – последний приемник пророка Мухаммеда. Этот мессия… Масих[258]. Подобие Иисуса.
Гудо обреченно склонил голову и, не в силах устоять на ногах, едва дошел и свалился на топчан. Тут же у едва слышного голоса, что медленно повторял «Проклятие палача. Проклятие палача. Проклятие палача», присел на корточки Даут:
– Нет! Нет! Все не так уж и ужасно. Все наоборот. А ведь могло, и должно было случиться ужасное. И для тебя и, конечно же, для меня. Но Аллах спас нас. Аллах любит нас. Его милость безгранична, его воля не рушима. Так было ему угодно…
Неожиданно Гудо поднялся, сел на топчан, поставив ноги на песок, и уже спокойно спросил:
– Я тебе не друг и не враг. Я не хочу быть с тобою рядом, но и убивать не желаю. Хотя, наверное, если будет угодно Господу стану или тем или другим. Кем ты хочешь быть для меня – выбирай сам. А сейчас… Будь другом – поясни, что произошло и что будет.
– Охотно, – кивнул головой Даут. – С недавнего времени нам или вместе подняться до вершин Олимпа, или спуститься до дна ада. Мне уже пора идти, чтобы чуть прояснить, куда нас направит Всевышний. Но чтобы успокоить тебя и попросить кое о чем, я расскажу коротко о последних двух днях.
– Двух днях! – воскликнул в отчаянии Гудо. – Два дня… Таким беспамятством Господь еще никогда меня не наказывал.
Бывший тайный пес Орхан-бея с нескрываемым любопытством посмотрел на почерневшее от печали лицо «господина в синих одеждах» и после долгой паузы продолжил:
– Виной всему этот перстень. Сейчас я это точно знаю и понимаю, отчего и почему так случилось. Перстень на твоем пальце – это воля Аллаха. Всевышнего, если тебе это более по сердцу…
Гудо посмотрел на мизинец, на котором уже не было подарка Кэтрин, и, набирая голос, велел:
– Ты говорил прежде, что это перстень одной из жен вашего пророка. Продолжай.
– Да. Да. Это перстень Фатимы, но не жены, а дочери пророка Мухаммеда. Священная реликвия для мусульман. И эта святость на пальце у христианина. Этого не могло случиться. Но случилось…. История этого перстня забавна во многом. Когда-нибудь расскажу подробнее. Сейчас должен быть краток. Этот перстень затерялся во многих битвах и часто переходил от одного хозяина к другому, пока не обрел свой покой в сокровищнице потомков Чингисхана, управляющих Персией. Как в насмешку над исламом, персидский ильхан[259] подарил этот перстень своей наложнице, которая вскоре стала женой Орхан-бея. Как и при каких обстоятельствах? Об этом не говорят. Но мне в силу своей должности начальника тайной службы нужно было знать многое. Знать, слушать, слышать, подслушивать… Такова была моя служба. Спроси каждого и тот ответит, что мать нашего славного Марад-паши, Нилюфер Хатун, дочь византийского правителя Текфура из Белокомы[260] и носила имя Холофиры. И при этом каждый добавит, что отважный отец нашего правителя Орхан-бея, непобедимый и сиятельный Осман-бей похитил ее прямо со свадебного пира, куда был приглашен, как гость. Позже он подарил ее сыну. Как подарил и почему? Почему Орхан-бей так любил и ненавидел Нилюфер Хатун? Почему он так холоден со своим сыном Мурадом? И почему он доверяет именно ему бо́льшую часть войска? Эти вопросы тебя не очень беспокоят, и это правильно. Но этот перстень, что был на твоем мизинце, принадлежал матери Мурада. От нее перешел к сыну. А уж от того к… Тебе это известно, к кому. Теперь имя Кэтрин Гюльчичек Хатун, и для всех она вифинская гречанка, которая подарила Мураду сына Якуба и подарит еще сыновей. В знак любви и уважения Мурад подарил жене многое из того, что досталось ему от матери, как преемнице главной женщины в его семье. Гюльчичек Хутун добрая, послушная и очень заботливая жена. Золото и дорогие подарки не испортили ее. Почти все она раздает нуждающимся. В исламе это приветствуется и почитается. По-видимому, не зная, или забыв об особенности этого перстня, она передала его тебе. А может, и наоборот – она была уверенна, что священный перстень убережет тебя от бед и несчастий. Это оправдывает ее. Перстень действительно обладает святостью. Он несколько раз выручал тебя, а два дня назад…
– Из-за него я был близок к смерти, так как великий Орхан-бей был в гневе. Я это сразу же почувствовал. Перстень спас меня? – тяжело вздохнул Гудо.
– Не совсем. Прости, в горле пересохло.
Даут в спешке отыскал чашу и вылил в нее содержимое весящего на шесте бурдюка. Выпив, вторую чашу он протянул Гудо.
– Пей. Это вода. Не очень хорошая, но для меня важнее всех напитков. Особенно вина. Аллах покарал меня за слабость к нему. И покарал справедливо. Теперь мне особо нужна трезвая голова. Много дел. Очень много важных дел.
– Так что случилось со мной? – выпив воды, настоятельно напомнил Гудо.
– С тобой? Ах, да. С тобой… Этот имам… Этот неприятный человек, присвоивший себе право называться шейх-уль исламом… Этот Али-Ходжа долго кричал и требовал, чтобы с неверного был сорван священный для мусульман предмет. Но твой палец внезапно опух. Тогда Али-Ходжа потребовал, чтобы этот палец был отрублен. А великий визирь Алаеддин, большой учености человек, воспротивился тому, чтобы перстень пророка покрылся кровью. Пока многие между собой спорили, над тобой склонился уважаемый Салер ибн Сатиб, лекарь тебе известный.
Гудо кивнул головой:
– Замечательный и много знающий лекарь.
– Он мешал тебе лечить раненых гази в порту Никомедии[261]. Но ты не в сердцах к нему. Как достойный лекарь ты уважаешь достойного лекаря. Ты справедлив. Но что скажешь, когда именно этот великий лекарь склонился над твоим безвольным телом и громко сказал: «Шайтан-бей сейчас умрет». Когда после долгого оцепенения его спросили: от чего он так решил, Салер ибн Сатиб обиделся и ушел. Уходя, он сказал: «На этом человеке маска Гиппократа»[262]…
– Это удивляло и мэтра Гальчини. Запавшие глаза, впавшие щеки, заострившийся нос, синевато-бледная кожа, покрытая каплями холодного пота. Все признаки тяжелого заболевания брюшной полости. Маска Гиппократа предшествует смерти. Но я не умирал от известных заболеваний. Я набрасывался на еду. Потом, когда возвращался в себя, наделав множество того, о чем не мог вспомнить… А еще Гальчини смеялся, потому что был доволен собой. Однажды ему удалось по своему желанию вызвать у меня беспамятство. Тогда он не давал мне уснуть и довел меня до бешенства. Для чего он так меня терзал? Что творил я по его приказу в это время? Не помню… Не помню…
– И сейчас не помнишь? – с некоторым все же сомнением спросил Даут. Но, увидев как нахмурил свое страшное и без того обличие Гудо, отвернулся и продолжил: – А вскоре ты, и правда, перестал дышать. Тебя обливали водой, били по щекам, бросали и били об песок. Но ты был мертв. Только что радовавшееся твоему возвращению, войско опечалилось. Оно не знало, что сказать и что думать. Потом одни стали кричать, что Аллах покарал Шайтан-бея, другие, что грозный Орхан-бей заставил «синего шайтана» покинуть твое тело, и оно сразу же стало неживым, третьи – что ты умер от того, что был нарушен закон гостеприимства, четвертые… пятые… Много голосов и разных. А для меня было понятно, что я лишился головы. Более всех кричал этот шейх-уль ислам Али-Ходжа. Он требовал снять с тела гяура[263] перстень пророка. Он даже бросился к тебе с кинжалом. Но ему путь преградил Халил…
