Но об этом не мог рассказать Гудо. Не мог рассказать и всего того тяжкого, что пришлось пережить ему и его дорогим девочкам на проклятом острове. Особенно тогда, когда на прибрежный песок Лазаретто стражники бросили троих больных чумой.
О! Как много сил и умения пришлось приложить, чтобы вылечить их и обезопасить всех тех, кто пребывал на опасном острове. Как сопротивлялись люди Тьеполо и Фарго тем нововведениям, что были необходимы для истинного карантина острова. И как было страшно не пропустить в собственное тело черную смерть. Ведь тогда… Тогда бы умер не только Гудо и обитатели Лазаретто, но и его дорогие и милые девочки.
И все же! Они умерли – несчастные обитатели проклятого острова Лазаретто. Об этом сознался сумасшедший юнец и секретарь дожа Анжело. Сознался, когда уже лодка с беглецами прибыла в Венецию. Сознался для того, чтобы обвинить своего покровителя Андреа Дандоло в бесчеловечности и в невероятном коварстве. Тем он желал унизить врага своих друзей тамплиеров, а этих гонимых церковью и светской властью рыцарей Храма поднять в глазах Гудо. Анжело даже показал стеклянную колбу, выданную ему дожем, для умерщвления всех тех, кто пребывал на проклятом острове. Объяснил и причины, главная из которых та, что должны были исчезнуть все свидетели знавшие «человека в синих одеждах».
Отныне этот необходимый папе и церкви человек должен был стать его «личным сокровищем», с головы которого нужно было вырвать все полезное из знаний тамплиеров. А потом уж выгодно продать папе, или же шантажировать наместника Господа на земле.
Еще дож Андреа Дандоло желал стереть память о своей личной тюрьме Лазаретто, куда он завозил своих личных врагов. Тюрьме, куда никто из городской власти и родственников несчастных не желал наведаться под страхом черной смерти. Тюрьме, в которой всех можно было разом умертвить при необходимости. Особенно тогда, когда в сенате начались вопросы о законности и правилах карантина на острове Лазаретто[264].
Да, не довелось Гудо похоронить доброго старика Энрико Пальмери по-христиански, но пока тот был жив, он заботился о нем, как родной сын. Поэтому сейчас он имеет право просить Сильверо Пальмери о помощи. И он о ней попросит:
– А теперь, высокородный Сильверо Пальмери, сын благородного Энрико Пальмери, я хотел бы обратиться к тебе с просьбой. Ты слышишь меня?
Гудо с силой сжал плечо венецианца. Тот вскрикнул от боли, и эта боль вернула его к пониманию.
– Да. Проси, что ты угодно. Я исполню просьбу того, кто заботился о моем отце в то время, когда его сын как последний трус и мерзавец не смел высунуть носа из своего убежища. Хотя и мне не приходилось сладко из-за преследований дожа. Но теперь… Теперь я в почете и в уважении. Я, моя семья и мои друзья совсем недавно сумели не поддаться панике и остановили флот генуэзцев, уже готовившийся захватить Венецию. Мы первые оснастили боевые галеры за свой счет. А главное, мы из плотов и цепей построили огромные заграждения от церкви Сан Николо ди Лидо до форта Сан-Андреа ди Лидо. Венеция прославляет меня и мою фамилию[265]. А этот негодяй Андреа Дандоло… Его смерть уже близка… Я… Но не об этом. О чем просишь, «господин в синих одеждах»? Говори, и клянусь памятью моего отца, я исполню твою просьбу. Говори!
– Смерть дожа? Это твое право мести. У каждого человека есть право справедливой мести, как бы это греховно не звучало. Но… Умоляю именем Господа – повремени. В Венеции, в руках этого дьявола Андреа Дандоло моя Адела… Моя Адела. Несчастная женщина, которая желает быть рядом со своими детьми и жить в мире, достатке и спокойствии. Помоги мне освободить ее. Она ни в чем не виновата. Вся ее, якобы вина в том, что она моя женщина. Моя! И от этого злые люди могут ей причинить боль и страдания. Скажи этому дожу и кому нужно – я готов предстать пред ними, отдать то, что они желают только бы Адела была свободна и счастлива. Помоги мне, и я всегда приду на помощь тебе, чего бы это мне не стояло.
– Чем ты можешь мне помочь? – слабо улыбнулся Сильверо Пальмери. – Хотя и говорят что ты – то дьявол, то едва ли не новый миссия, но за тобой ничего нет. Ни войска, ни золота, ни влияния, ни друзей. Ты даже сейчас, или не захотел, или не смог воспользоваться счастливым случаем, возвеличившим тебя в Махди, а значит, в предводители этого грозного мусульманского воинства. Прав Даут – ты просто человек с простой человеческой слабостью к своей женщине. И просьба твоя не выше простого человека. Ты готов сдаться на милость сильных и влиятельных. Где же твой ум, хитрость, изворотливость, сила Шайтан-бея? Они тебя раздавят. Выжмут все соки и бросят оболочку на съедение псам.
– Возможно, мне придется умереть. Но своей смертью я спасу и обеспечу счастливую жизнь, тем, кто чище и достойнее меня – моим милым девочкам. Я так решил.
– Умереть ради женщины? Неслыхано!.. А впрочем, говорят, что даже еще сотню лет назад находились такие сумасшедшие рыцари. Может, ты последний из них. Что ж… Клянусь именем отца, я выполню твою просьбу. Клянусь! Мне и самому будет любопытно взглянуть на ту, ради которой Шайтан – бей и Махди, могущий возглавить армию фанатиков, стать властелином половины мира и хозяином бесконечного по количеству и красоте гарема, готов умереть. Не слыхано и удивительно…
* * *
– Знаешь, мой друг Гудо, ты поступил невежливо, выгнав меня и моих гостей из шатра.
Гудо посмотрел на по-детски надутые губы Даута и ничего не ответил.
– Мне пришлось долго уговаривать моих гостей не покидать нашего дела. Это наше совместное дело – как нам, мне и тебе, не просто выжить, а выйти с пользой из непростой ситуации. Ты не желаешь слушать? А напрасно. Все очень сложно и запутанно.
– Гордиев узел? – усмехнулся «господин в синих одеждах».
– Зря ты так, – еще более обиделся бывший начальник тайной службы. – Легко, подобно великому Александру, разрубить замысловатый узел, который столетиями не поддавался никому. Все пытались развязать и не могли. А великий Александр, недолго думая, выхватил меч… Да ты меня не слушаешь. Напрасно. То, что позволительно Александру, не позволительно было другим. Вот и перестал жить знаменитейший узел. Здесь, у стен Галлиполя, узел еще похитрее и крепче, чем получился у фригийского царя Гордия[266]. Ты думаешь, мне легко? Что ты делаешь?
– Я устал от твоего ворчания. Мне нужно полежать и подумать.
– Полежать. Подумать. Лень и мышление. Ты просто философ, а не демон.
В навалившейся полудреме, расслабившей не только мышцы, но и мысли, Гудо не заметил, как пришла ночь. Он, пожалуй, и уснул бы крепко. Но его настойчиво потряс за плечо неугомонный сосед Даут:
– Вот, выпей сладкой амброзии. Пища богов Олимпа! Этот напиток придумала сама Деметра – богиня плодородия и земледелия.
– Нектар богов, дарующий бессмертие! – жутко улыбнулся Гудо.
– Да. Сладкая фруктовая вода полезна на ночь, – скривился от улыбки сосед Даут.
Гудо принял в руки чашу и пригубил. Его рука тут же задрожала.
«Господин в синих одеждах» едва сумел справиться с собой и не выронить чашу. Огненная стрела воспоминаний больно вонзилась в его мозг, растворяясь в нем жуткой темнотой и неприятным запахом адских пещер Марпеса, голодом, жаждой и ненавистным голосом проклятого Философа, истинного хозяина этих пещер. Сладкая, вкусная вода несущая в себе отраву, способную человека превратить в животное. Тот ужас, что пережил Гудо в мраморных пещерах, сжал его внутренности, а более всего горло. Хуже того – в голове сразу же возник образ носатого и худотелого Философа, использовавшего похожий «нектар» для своих подлых поступков.
Гудо даже услышал голос Философа:
– Жаль, из тебя мог бы получиться Философ!
Он даже увидел Философа. Увидел его стоящим на углу улицы в Венецианском квартале Константинополя. На той улице, где неизвестные и по непонятной причине жестоко зарезали двух венецианцев – Пьянцо Рацетти, мастера военных укреплений, и Аттона Анафеса, знатока военных механизмов. В тот день Гудо проходил мимо дома, в котором свершилось ужасное убийство. Он слышал имена убитых. Он догадался, что это люди Философа исполнил его кровавое обещание. Но Гудо не видел самого Философа ни разу после того, как они расстались на острове Парос. А теперь, после пригубления дивного напитка Даута, и увидел, и услышал виновника самого великого ужаса, который когда-либо пережил «господин в синих одеждах».
Огромным усилием воли Гудо удержал чашу. Более того, на его лице не выразилось никаких чувств, которые могли насторожить соседа по шатру.
– Пойду, посмотрю на ночное небо, – как можно мягче сказал Гудо. – Под звездами фруктовая вода пьется слаще.
Через некоторое время он вернулся с опустевшей чашей и попросил Даута:
– Жажда мучает меня. Налей еще этой дивной воды и поставь у моей лежанки.
